Саша Филипенко: «Со мной тяжело — я чувак, который думает только о собственной писанине»

Его третий роман «Травля» сразу после выхода окрестили точным фотопортретом эпохи. Но антиутопия стремительно начала превращаться в реальность, и выпускник филфака СПбГУ, экс-сценарист «Прожекторперисхилтон» и экс-ведущий «Дождя», выходит, уже и не фотограф, а пророк в своем отечестве.

Я родился в Минске в семье военных. Мой прадедушка был генералом авиации, он расследовал авиакатастрофы. Бабушка — переводчик в Академии наук. Такая технарская советская интеллигенция. Я учусь в лицее при консерватории — я всегда перевожу прошлое время в настоящее, чтобы быть ближе к первому, но оставаться во втором, — и бабушка мечтает, чтобы я стал виолончелистом. Но с виолончели меня, как всех раздолбаев, переводят на контрабас. Неожиданно в десятом классе я дико включаюсь в процесс и сдаю выпускной экзамен, он же вступительный, на отлично. Меня берут в консерваторию. И тут я понимаю, что ни в коем случае не хочу быть классическим музыкантом и на экзамене по гармонии и сольфеджио сдаю пустой лист. Мне ставят кол. У бабушки случается инфаркт, она плохо дышит, ребята в военкомате потирают руки, потому что сейчас к ним приплывет парень. Но у меня есть шанс поступить вторым потоком — и я сдаю экзамены в Европейский гуманитарный университет. И тут происходит странная история, потому что я пишу сочинение и из всего потока поступающих единственный получаю десятку, то есть высший балл по белорусской системе. Меня приводят к ректору, демонстрируют ему и немедленно зачисляют. При этом в школе еще за год до поступления я ровным счетом ничего не делаю и не читаю совсем. Книги служат для меня разве что источником обогащения: в них я нахожу бабушкины заначки. Но потом на первом курсе со мной что-то происходит, я начинаю читать, хожу только на лекции по литературе и понимаю, что хочу писать рассказы.

Переезд в Петербург — отчасти истерическое решение. ЕГУ, в котором я учился в Минске, закрыли по политическим причинам в 2004 году. Я хотел срочно уехать из страны, которая мне казалась отвратительной. Было несколько вариантов — учиться в Варшаве или в Праге. Но бабушка сказала, что любой образованный человек должен пожить в Санкт-Петербурге. Я ее зачем-то послушал — и приперся сюда. Приехал прямиком из Флоренции, был конец октября, валил мокрый снег, меня в первый же день дважды чуть не сбили на пешеходном переходе. Я не успел снять квартиру, меня отвезли в общежитие на Кораблестроителей и поселили вместе с японцами.

Но самым главным потрясением для меня было то, что все в СПбГУ начинали фразы со слов «на самом деле». Для меня это очень странно — ведь мы всегда можем ошибаться и стоит довольно тихо высказывать свое мнение. В Минске нас учили: «Ребята, вы ничего не знаете, и до конца своей жизни, пока не закроется крышка гроба, вы ничего не узнаете». Поэтому все, что мы можем, — это начинать предложение со слова «вероятно».

Как-то мы обедали с друзьями, я много шутил, а за столом вместе с нами оказался редактор Первого канала, который сначала спросил, для какой команды КВН я пишу, а потом предложил работу. Я был в это время спортивным журналистом, оканчивал магистратуру и перспективы были не сказать, чтоб радужные. Поэтому я согласился и оказался на Первом. Сначала писал сценарии для передачи «Мультличности». Потом — для «Прожекторперисхилтон». А после мне предложили делать программу с Ксенией Собчак на «Дожде». Затем появилось собственное шоу «Ездим дома» в соавторстве с журналистом Павлом Лобковым. И все это произошло абсолютно случайно, потому что у меня не было никакого намерения становиться ведущим. Это был опыт. Я был увлечен жанром интервью, мне казалось интересным разговаривать с людьми. А потом я написал первый роман — и к этому, конечно, все очень снисходительно отнеслись: подумаешь, кто-то кокаин нюхает, а кто-то книги пишет. Но когда отрывок из него стал самым читаемым постом за год на портале «Сноб», мне сразу же предложили его опубликовать.

В Москве меня называют городским сумасшедшим: я ушел с телека, чтобы писать книги. Просто понял, что это, пожалуй, единственное, что меня в жизни по-настоящему интересует. Это и есть мое предназначение, без всяких громких слов.

Я твердо убежден, что писать надо тогда, когда не можешь не писать. Представь: Москва, куча денег, классная работа, пишу шутки. А потом оказываюсь в предреволюционном Минске 2010 года: мы с друзьями решили поехать и посмотреть, что будет. Я сам не ожидал, какое этот несвершившийся белорусский Майдан произведет на меня впечатление. Моя жена Маша говорит, что когда я вернулся в Петербург, то десять дней просидел перед телеком как овощ. Но потом я быстро понимаю, что должен написать «Бывшего сына». При населении девять миллионов человек треть живет за пределами Беларуси. Мне было важно показать, что я чувствую, будучи бывшим сыном моей страны, которой я оказался не нужным.

Мои отношения с Беларусью меняются: я чувствую, как в буквальном смысле отрываются мои корни. Я уже чужой и там, и тут. Когда я приезжаю в Минск, то становлюсь на одиннадцать лет моложе, и таким же счастливым. Сейчас там происходит что-то не то, но я по-прежнему очень люблю этот город и считаю его лучшим на земле. После переезда в Петербург было большим потрясением узнать, что здесь столица Беларуси воспринимается как провинция. Минск в моем представлении гораздо более европейский город, чем Петербург. То, что Петербург культурная столица, — это серьезный миф. Город не может ею быть лишь потому, что в нем остались какие-то старые здания и память о том, что когда-то он был реальной столицей государства. Наверное, этот статус — это все-таки уровень отношения людей к своему городу и к его чистоте. Но писателю здесь, конечно, очень интересно. Мне кажется, что Россия — это классное место для человека, у которого нет семьи и которому не нужно, например, вызывать скорую ребенку в одиннадцать вечера.

Думаю, что человек, который прочитал три моих книги, открыв четвертую, узнает мой текст и ритм. Нет, я не могу гарантировать, что в какой-то момент во мне не проступает французский писатель Луи-Фердинанд Селин. Но авторы, которые оказали на меня самое сильное влияние, — полная противоположность тому, как пишу я. Я схожу с ума от Пруста, но мы понимаем, что фраза Пруста — это полторы страницы.

Сегодня у читателя совсем другая оптика: мы за один день видим больше людей, чем человек в конце XVIII века за всю жизнь. Лев Толстой исключительно подробно описывает каждого своего героя. «Широкий лоб, тяжелый подбородок» — зачем тратить на это полторы страницы? Я пишу, что человек вошел в комнату, и все — ты уже это представила. Я часто слышу претензии: мол, почему у вас нет описательных моментов? Потому что они не нужны! Но встречи с читателями показывают, что глупо надеяться на то, чтобы всем понравиться: в Москве меня называют русофобом и жутким националистом, а в Минске — москалем и жутким беларусофобом.

Есть три полезных литературных совета, которые действительно работают. Первый гениальный совет дал мне преподаватель белорусской литературы. Он сказал: «Всякое предложение должно вытекать из предыдущего». Второй хороший совет дал мне Вуди Аллен, точнее Сомерсет Моэм, который в рассказе Вуди Аллена говорит: «В конце вопросительного предложения всегда ставьте вопросительный знак. И эффект превзойдет ваши ожидания». Был еще какой-то третий совет, но я его забыл. Это я все к тому, что научить писать все-таки невозможно.

Если бы литературным критикам показали мои тексты десятилетней давности, то они точно сказали бы, что Филипенко неправильно пишет по-русски. И это так — с точки зрения русского языка, я неверно строю предложения: подлежащее и сказуемое стоят не в тех местах, где должны быть.

Я много лет шел к тому, чтобы выработать свой язык. Например, одно слово стоит на границе двух предложений — и работает и в ту, и в другую сторону. Мне нравятся короткие отрывистые фразы. Многие мои приемы, вероятно, растут из сценарного опыта, какие-то — из музыкального.

От писателя хотят пророчеств и громких заявлений. Но мне интереснее сделать фотографию времени, чем манифест. Я хотел сделать снимок реальности, в которой мы сейчас живем, — так получилась «Травля». А потом уже пришло понимание, что этот репортажный кадр надо облечь в какую-то форму — и я обратился к сонате. На презентации в Москве ко мне подошла молодая женщина: «Подпишите книжку моей дочке!» Я говорю: «Наверное, вашей дочке рано читать такие книги. Сколько ей?» А она: «Моя дочь родится через несколько месяцев, но когда ей исполнится шестнадцать лет и она захочет узнать про 2016 год, я дам ей „Травлю“». Конечно, это не совсем документалистика — литературные задачи я тоже решаю: например, мне хотелось показать, что грань между реальностью и антиутопией.

Премии в России — это один из немногих инструментов продвижения книги — люди в магазинах спрашивают: «Кто тут у вас лауреат премии? Возьму-ка почитаю!» В остальном книжного рынка у нас нет. Во Франции лицо какого-нибудь писателя можно даже на автобусе увидеть, не говоря о том, что на France 2 выходит программа вроде «Вечернего Урганта», на которую приходят только писатели. А ты вспомни, когда ты последний раз залипала на литературную передачу, скажем, на канале «Культура»? Сейчас все в России обсуждают, как плохо Франции, как плохо у них с культурой. При этом у радиопрограммы про философию там может быть полтора миллиона скачиваний. Полтора! Миллиона! На радио!

Я ни с кем не общаюсь. Сижу в кабинете и пишу. Иногда пытаюсь играть в футбол. Еще выезжаю на встречи с читателями и, как попугай, отвечаю на вопросы. Но это искусственная конструкция. На такие встречи за границей приходят люди, которым интересна русская литература: Акунин, Быков, Водолазкин, Филипенко. Они приходят и спрашивают: «Что будет с Россией? Сможем ли мы что-то изменить?»
Я думаю, историческая правда существует. Можно сделать такой вывод, исходя из того, что мы наступаем на одни и те же грабли. Проходит пятьдесят лет, и мы делаем ровно то же, что делали люди до нас. Как возможна Вторая мировая война после ужасов Первой мировой? Все смеются — нет, невозможна! А потом случается Холокост.

У меня много вопросов ко всем окружающим. Я более требователен к обществу, чем к самому себе: хочу, чтобы вокруг меня все были лучшими версиями самих себя. И не факт, что я сам лучшая версия себя. У меня нет никаких иллюзий по поводу собственной персоны. Я понимаю, что я очень неприятный тип, кроме того два моих друга постоянно не дают мне об этом забыть. И моя разумная жена всегда ставит меня на место. Я понимаю, что со мной довольно тяжело сосуществовать, потому что я чувак, который думает только о собственной писанине. А Маша все-таки выходила за меня, а не за парня, который переживает, получит он «Большую книгу» или нет. Она признает, что у меня странная профессия, я могу истерить по разным поводам, уйти в кабинет — и все, не трогайте меня. Но полагаю, Маша хочет, чтобы рядом была опора. Поэтому у меня куча претензий к себе. Но самое главное, что у меня еще больше претензий к людям вокруг, потому что я вижу, как устроено общество.

Моя система потребностей устойчива. Мне нужно много вина, хотя сейчас странным образом не хочется пить. Еще нуждаюсь в путешествиях — просто чтобы оказаться в другой среде. Есть необходимость в современном искусстве, так как я твердо убежден, что оно заменяет нам наркотики. А я очень боюсь наркотиков и боюсь зависимости. И есть потребность в текстах и в ощущениях. И наверное, все. А, еще футбол — если бы не беда с коленом, играл бы целыми днями.

Верю ли я в смысл хоть чего-нибудь? К сожалению, сейчас, я думаю, вообще ни в чем нет смысла. И мы все однажды умрем — и все. От меня останутся книжки, и я не знаю, есть ли смысл в этом или нет.

Текст: Яна Милорадовская
Фото: Наталья Скворцова
Благодарим за помощь в организации съемки «Группу ЛСР»