Алексей Герман-старший (1938-2013)

Какие русские фильмы вы считаете великими?

Знаешь, во Франции существует влиятельный журнал о кино «Кайе дю синема». Он сделал премию «Пятьдесят лучших фильмов последних пятидесяти лет». Из России взяли две картины: «Дни затмения» Александра Сокурова по повести братьев Стругацких и мою «Хрусталев, машину!». И все. Я со сцены возразил, что нельзя не назвать Тарковского. Мне сказали, что можно: «Вы же не знаете всего мирового кино, а мы знаем. Он, так сказать, великий мастер, но он не сделал шага вперед для кино». Они оценили так, но я все равно не знаю в русском кинематографе никого лучше Тарковского.

Когда появляется великое кино?

Что понадобилось для того, чтобы возник Чаплин? Может быть, понадобилась Великая депрессия. Людям очень захотелось улыбнуться, посмеяться хотя бы над самими собой. Но понадобилась еще и политическая обстановка в Америке. Ведь когда тот же самый Чаплин начал в 1940 году снимать антигитлеровскую картину «Великий диктатор», Америка еще не была в состоянии войны с Германией, и пресса спустила на него всех собак. Но президент Рузвельт вызвал к себе Чаплина и сказал: «Снимай, снимай. Это нужно». Понимаешь? То есть существовала какая-то общественная и государственная необходимость.
У нас сейчас никакой необходимости для того, чтобы появилось великое кино, нет. Более того, у нас существует, как мне кажется, потребность в посредственном кино.

Почему у вас сложилось такое мнение?

Совсем недавно председатель Союза кинематографистов Петербурга Дмитрий Месхиев рассказывал о том, как делаются картины на студиях, которыми он руководит. Он ни слова не сказал о том, какие это фильмы, о чем они, что хотят сказать ими художники. Он перечислил количество метров кинопленки, освоенных на этих студиях: «Здесь восемьсот метров. А здесь уже шестнадцать тысяч…» Можно с таким же успехом рассказывать о весе расходуемых материалов, например: «Мы сдали две тонны кино». Это будет то же самое. Знаешь, я в последнее время смотрю множество лент. Я закончил снимать «Историю арканарской резни» довольно давно, а сейчас приступил к озвучке. Для этого нужны разные голоса: у меня было много не артистов и многие из снимавшихся умерли. И вот я эти голоса пытаюсь выловить из современных картин.
Знаешь, практически все говорят одинаково. У нас есть лишь несколько людей, на чей голос обратишь внимание. А ведь сколько разных голосов было еще пятнадцать лет назад! Но они исчезли. Новые же учатся разговаривать на одном московско-таганском наречии.

В новом кино, которое вы смотрите, есть что-то, что в принципе внушает надежду? Может быть, фильмы вашего сына?

У нас с ним близкая дружба. Однако мой папа (выдающийся советский писатель Юрий Герман. – Прим. ред.) так мучил меня, влезая в мои режиссерские дела, что я не хочу своему сыну того же. Я его уговаривал, умолял не идти в эту профессию. Он ведь был хороший журналист, кстати. И теперь, раз он не послушал, я в принципе не смотрю его картины, хотя и чувствую, что он хороший режиссер. Но дело не в этом. Мне кажется, у нас подрастает хорошее поколение операторов и режиссеров, однако надо дать этому поколению продвинуться. Позволят ему это сделать? Одного из лучших, наиболее толковых наших продюсеров, Сергея Сельянова, журналисты спросили: «Вы бы стали работать с Тарковским?» – и он ответил: «Нет, ни в коем случае. Что вы, что вы!» Это напечатано в газетах. Поэтому я ничего не жду у нас от искусства кинематографии, нет. А последним постановлением партии и правительства, после которого в стране останется девять продюсеров и появятся госзаказы и так далее, всю молодежь вообще загубят. У нас было много неудачных реформ, эта – самая неудачная.

То есть мы получим ура-патриотическое кино?

Нет, ничего не получим. Потому что ура-патриотическое кино тоже надо сделать так, чтобы его люди смотрели. А если делать его халтурно, то уж лучше смотреть американские боевики. Они тоже халтурные, но все же поинтереснее. У нас такой литературный материал: Чехов, Толстой, Достоевский, Юрий Трифонов. В этом мы впереди планеты всей. А мы говорим: «Ну ладно, это все пусть. Давайте лучше запустим сериал про убийство банкира на тринадцать километров». Это надежно. Знаешь, был у нас царь Николай I. Он много чего сделал – и хорошего, и плохого. Но мы мало помним о нем. Что он декабристов казнил, что проиграл Крымскую войну и еще что он про Пушкина, про «Бориса Годунова», сказал: «Лучше переделать в духе Вальтера Скотта». Вот наших господ руководителей будут помнить примерно за то же. Чиновникам Госкино харакири бы себе сделать, а они глаза отводят и дальше себе руководят.

При Сталине тоже было жесткое государственное руководство кинематографом, но все-таки был и Эйзенштейн.

А это чудеса России. При Сталине и Ахматова существовала, и Заболоцкий. В общем, если вдуматься, при Сталине у нас был расцвет поэзии. И фильмы Эйзенштейна, и, как ни крути, «Чапаев». Сталин сволочь был страшная, думаю, он в аду собственные кости грызет, но в период до войны, пока не совсем сошел с ума, он все-таки немножко в искусстве понимал. А нынешние вообще ничего не понимают. Они глаза прячут: им самим неловко.

Чем вы займетесь после «Истории арканарской резни»?

Я потерял нить в кино. Я не понимаю, о чем мне надо говорить со своим народом. Я не понимаю, чего он от меня хочет. У меня такое ощущение, что он хочет, чтобы я врал. Поскольку общество у нас очень сильно врет по любому поводу, то мне кажется, что и от кинематографистов требуется то же. А если они врать не будут, то они и не нужны.
Поэтому я бы, может, занялся чем-то другим. Мне бы хотелось кое-что написать. Мы пишем вместе с женой и даже получали государственные премии как литераторы и сценаристы. Ко всему прочему я театральный режиссер.
Я бы хотел попробовать в театре, но там во мне тоже не очень заинтересованы: я долго работаю.