Как режиссер Юрий Бутусов превращает «свалку» на театральной сцене в великую красоту? Объясняет критик Елена Горфункель

Поклонники Бутусова неизменно упоминают красоту его мизансцен и спектакля в целом. На сцене форменный бардак, а критик пишет — «великолепная красота». Три цветных платья и три пианино в «Короле Лире» — уже гармония, восхищающая глаз. Мусор на полу среди пятен от верхнего света в «Мера за меру» — снова очарование. Черные шинели с брызгами краски, в танце под аккордеон в «Войцеке» — захватывающе. А три дочери полковника Прозорова, в дезабилье, с оружием в руках и каким-то синим флагом, колышащимся над ними, — эффектно вопреки и пьесе, и здравому смыслу. А Соня Серебрякова («Дядя Ваня») в кукольном кружевном платье и рабочих мужских ботинках — шикарный и дерзкий выпад. А светлый, нежный, в контрасте с темными спектаклями Бутусова, второй «Гамлет»?

Красота, которой восхищаются зрители, это грязные рубахи с пятнами крови, рваная одежда не по росту, возрасту и статусу; это резкий грим; аномалия тела, как у Ричарда Глостера; нарядные женские платья на немытых, кажется, мужских телах в травестийных ролях. Лирическая, любовная сцена героев в «Барабанах в ночи» немало впечатляет каскадом электрических лампочек, по мнению некоторых зрителей, создающих иллюзию звездного неба. С равным успехом такая картина напоминает предновогоднее украшение Конногвардейского бульвара в Петербурге — гирлянды светящихся шаров между стволами деревьев. Протянутые на протяжении большей части бульвара, они образуют галерею — волшебную и типично новогоднюю. Так всякий год города мира сияют огнями, переливающимися блестками; так встречают посетителей ярмарки и гостей каких-либо массовых мероприятий.

Конечно, я утрирую сходство сценических красот театра Бутусова и мимолетную красоту праздничного города. Утрирую, но по сути происхождение бутусовских красот — оттуда. Он завораживает непритязательными композициями из какой-то ерунды вроде букетов искусственных цветов, лампочек, зеркал, тряпок, веревок, бутылок, ящиков, свечей. Но ведь подноготная красоты в театре — как раз иллюзион из бутафории и реквизита. У Бутусова в этом смысле ничего нового — лишь бы не выдавать ерунду за что-то роскошное, «богатое», чрезмерно изысканное. Дешевизна мира — признак этой эстетики. Лучше правда бедности, чем иллюзия. Что до грязного, убогого, несвежего, неуютного пространства, измазанных кровью лиц и рук, обезьяноподобного короля, пирамид из стульев или вообще каких-то ненужных на сцене вещей, то они всегда — часть целого, они контрастные элементы все той же поэтики. Ее красота не зависит от классических пропорций; это красота гармонии, образованной диспропорциями, сумятицей, случайностями, обвалом, крушением, — так и представляешь себе городскую свалку, над которой летают вороны, пейзаж и чудовищный по смыслу, и все же влекущий к себе взгляд.

Немало для создания облика спектаклей Бутусова сделали художники — Александр Шишкин, Александр Орлов, Владимир Фирер. Их вкус, опыт, понимание театра как искусства. Но для художников театра нет отдельного понятия красоты. Они думают о пространстве сцены, среде обитания персонажей, о дизайне, отборе выразительных средств, о точности, в конце концов об общем с режиссером замысле. Ближе всех режиссеру и дольше всех с ним связан Александр Шишкин. По тому, как Шишкин обживает сцену, ясно, что союз режиссуры и сценографии плотный, основанный на доверии. Для Шишкина сценография равна дизайну. И динамика спектакля, само по себе сценическое действие, лишает художника места внутри им самим выстроенного дизайна. Это зоны обитания актера, который одет в костюм, придуманный художником, помещен в пространство, созданное художником. Автономность не мешает сценографии Шишкина сливаться со спектаклем: «Если мы снова выстроим цепочку, то поймем, что есть некая цель, которая тебе вначале не очень-то и понятна. Все, что, как тебе кажется, годится, начинаешь нагромождать, фильтровать, наслаивать… И если это хорошо складывается — попадаешь. Тогда можно все остальное легко уничтожить, закрасить, убрать, для тебя это уже не ценно, неинтересно». Шишкин как будто приоткрывает секрет превращения свалки в сценическое зрелище.

Зрелище, из чего бы оно ни рождалось, обязано радовать глаз. Красота у Шекспира по Крэгу (Эдвард Гордон Крэг — английский режиссер, поставивший в 1911 году на сцене МХТ «Гамлета». — Прим. ред.) — болезненная и ужасная, но красота. Элементарность критериев, законы гармонии, неясные для неопытного глаза, но очевидные с первого впечатления, создают эффект общедоступной красоты. Негнущиеся, не по росту большие и грубые шинели в «Смерти Тарелкина» воспринимаются неким отрицательным шедевром. Красота балагана и цирка возникает на основе эволюции в искусстве живописи, в музыке, в быте. Красота зрелищных искусств демократична, она примитивна и доступна. Красота театра тоже давно уже не изысканность живописных задников, не историческая реконструкция, не дизайнерское моделирование костюмов. Ассоциативные сочетания, семантика предметов, поиск оригинальных знаков, символизм, гламур, китч, кэмп, эклектика на службе эстетики создают другую красоту театра. По этому пути театр шел весь XX век, с возникновения режиссуры как объединяющего эстетического начала спектакля. Поразительно, как из категорий исключительного красота в XX и XXI веке становится массовой, ширпотребом, иногда со смешными претензиями на прекрасное, высокое или умное. Большая часть так называемых открытий в искусстве и в театре, в эстетике рубежа последних веков являются не более чем провокацией, иллюзией или чистым обманом.

Мастера сценографии XX века менее всего беспокоились об отвлеченной от содержания форме, о красоте. Эдуард Кочергин писал, что «в сценической композиции есть своя завязка, кульминация, развязка». Кочергин хоть и недолго, но учился у Николая Акимова — прямого наследника декорационного искусства начала ХХ века. Между учителем, Акимовым, и учеником, Кочергиным, пролегает дистанция всего в поколение, и что же — эта дистанция демонстрирует разницу между сценографией живописного эстетизма и сценографией прагматизма.

Вспомним, что ржавые железные листы, которыми Питер Брук «украсил» своего «Короля Лира» в 1962 году, воспринимались как красота театра, оторвавшегося от зрелищного буквализма, нашедшего лаконичный образ всего спектакля в одной детали. Мейерхольд, говоря о мизансцене и приводя в пример постановку «Грозы» в Александринском театре, как бы мимоходом замечал: «Имея на сцене много действующих лиц, мы должны разместить их, не добиваясь красивости расположения — этого на сцене никогда не следует делать — а так, чтобы выразить настроение пьесы согласно схеме». Мейерхольд говорит о схеме Александра Головина, художника «Грозы». Сценография Головина, Добужинского, Коровина, Сапунова, Судейкина, как и костюмы Бакста, вообще приход талантливых художников начала XX века в театр усиливают тенденции красоты по понятиям живописи, обогатившей театр. Но мы уже не ощущаем так остро красоту прежнего времени, даже в ее утонченном варианте Серебряного века. Да и не нуждаемся в ней. Вкусы сместились к неразборчивости, ко всему наспех декорированному, вне высшей гармонии. Узнавая приметы дешевой красоты в спектаклях Бутусова (и не только его), зрители узнают то, что ласкает зрение, тешит слух, что ныне есть суррогат прекрасного.

Об исчезновении привычной в понятиях прошлого красоты сожалел (не без осуждения) марксист Михаил Лифшиц в книге «Кризис безобразия». Лифшиц — философ, эстетик, социолог. Поэтому его взгляд на искусство модернизма учитывает не только движение культуры (вспять, как он считает), но и современное состояние мира: «…в моих глазах модернизм связан с самыми мрачными психологическими фактами нашего времени. К ним относятся — культ силы, радость уничтожения, любовь к жестокости, жажда бездумной жизни, слепого повиновения». С тех пор прошло так много лет, но причины безобразия мира нисколько не уменьшились. «Не жалуйтесь, — пишет Лифшиц, — если вас заставят верить в абсурд и укажут, что именно его следует считать прекрасным, во избежание палки или чего-нибудь похуже. Ведь это и есть блаженный мир духовного примитива». Но оказалось, что намеренный примитив способен приумножить красоту духовного.

«Прекрасное», «красота», «вкус» ныне напоминают компоненты какого-нибудь зелья, рецепт его хранится в тайне. Поэтому, говоря о спектаклях Юрия Бутусова и восклицая «Как красиво!», будем сознавать, что мы опоены волей художника, замыслом, силой таланта и выбором простенькой картинки из набора какой-нибудь лавки с открытками. Что здесь прекрасно, а что случайно, до конца неизвестно. Дездемона — гулящая девка и нежная подруга? Что правда, что красивее? Вместе красиво.

О политеизме Красоты (с заглавной буквы!) писал Умберто Эко. Пройдя по всем векам и вехам ее, он остановился перед ХХ веком как бы в недоумении: что Красота теперь и почему ее по-прежнему обожествляют люди? Это либо Красота провокации, или авангард, либо Красота потребления, то есть переменчивые идеалы массмедиа — кино, картинок, моды, рекламы, индустрии. Но «расстояние между провокационным и потребительским искусством сокращается. (…) В какой-нибудь рекламе, которой и жить-то всего неделю, они (массмедиа. — Е. Г.) могут собрать весь опыт авангарда и в то же время предложить модели 20-х, 30-х, 40-х, 50-х гг. и даже заново открыть забытые очертания автомобилей середины века. В массмедиа можно найти образы XIX века, сказочный реализм, роскошные телеса Мэй Уэст и худосочную грацию нынешних манекенщиц, черную Красоту Наоми Кэмпбелл и англосаксонскую Красоту Кэйт Мосс…» Словом, «оргия терпимости, тотальный синкретизм» — это и есть Красота в ее входе в XXI век. Нет ничего удивительного в том, что «красота» театра Бутусова, где свободно встречаются народное и элитарное, гармоничное и безобразное, нежное и ужасное, приятное и отвратительное, традиция и хаос, так приходится по сердцу зрителям, готовым к любым предложениям, кроме скучных.

Фрагмент предоставлен издательством «Келлер».

Допечатка книги выйдет в мае и будет доступна в магазине «Порядок слов» (работает доставка по России).

18+