Теодор Курентзис: «Я себя ощущаю российским музыкантом греческой веры»

Когда мы познакомились с тобой в 1998 году, ты учился в Консерватории и снимал квартиру у Никольского собора, где устраивал салонные вечера в духе XIX века. Откуда это в современном человеке?

Салон в центре Петербурга особенно уместен, но у меня всегда было желание создавать своего рода дружеские лаборатории для единомышленников, которые влияют друг на друга и открывают новые пути. На одном из этих вечеров я познакомился с начинающим хореографом Алексеем Мирошниченко, с которым мы мечтали о том, как когда-нибудь будем вместе создавать свой театр. Тогда же я встретил жившего в России англичанина Марка де Мони. И сегодня Алексей — главный балетмейстер Пермского театра оперы и балета, а Марк - генеральный менеджер. Время отдаляет людей друг от друга, особенно часто это происходит в семейных парах, но бескорыстная дружба только укрепляется с годами. Друзья для меня — больше, чем родственники, которых ты, как известно, не выбираешь.

Твоя мама — пианистка, папа — полицейский, а кем были твои предки?

Мой прапрапрадед со стороны мамы был героем Греческой революции против ига Османской империи — в 1821-м году он поднял флаг с крестом, на котором было написано «Свобода или смерть» и вскоре погиб в бою за освобождение города Патры. Наша семья пользовалась большим почетом во времена правления в Греции баварской королевской династии. А моя бабушка со стороны отца родом из Константинополя и ее отец в конце XIX века был известнейшим модельером, обшивал жен султана. По легенде, в роду у нас были и пираты, и банкиры, дававшие деньги на строительство моста в Будапеште — много всего смешалось в одной семье. Я помню своих дедушку и бабушку, которые в 1930-е годы конечно же были левыми, как и вся интеллигенция того времени, не знавшая истинного положения дел в Советском Союзе. Моя мама и дядя стали музыкантами. А отец был человеком очень талантливым, учился он на инженера, стал сначала моряком, затем полицейским и в какой-то момент захотел учиться музыке — его преподавателем и оказалась моя будущая мама. У него была коллекция из сотен дисков и именно он оказал очень сильное влияние на формирование моих музыкальных вкусов.

Ты поступил в Афинскую консерваторию в возрасте двенадцати лет — был вундеркиндом?

Музыка всегда была для меня чем-то очень естественным. Я был подающим большие надежды ребенком — с трех лет сидел за роялем и сочинял свои собственные произведения. Мои родители развлекались, предлагая мне послушать какую-нибудь песню по радио, а затем по слуху сыграть ее на фортепиано. Но в детстве у меня не было желания стать музыкантом, я мечтал быть кинорежиссером или археологом. Я очень люблю старину и всегда с огромным удовольствием брожу по раскопкам — они меня притягивают. Режиссером я не стал, но кино до сих пор люблю, в одном фильме я даже сыграл.

Выйдет ли когда-нибудь в прокат фильм «Дау» с тобой в роли физика Льва Ландау, не ясно до сих пор, спустя шесть лет после завершения съемок. Что ты сегодня думаешь об этой своей работе?

Мы дружим с режиссером картины Ильей Хржановским, я неоднократно летал к нему в Лондон смотреть отснятый материал по мере его монтажа. Это был очень жесткий фильм с той точки зрения, что мне, как и всем занятым в этом проекте актерам, членам съемочной группы и даже массовке нужно было как будто на машине времени перенестись в 1940-1950-е годы и по-настоящему испытывать все то, что тогда творилось. Все там было до такой степени реалистично, что однажды в сцене, где моего героя избивают студенты, исполнители так увлеклись, что сместили мне поясничный диск. Во время этих съемок я обнаружил в самом себе такие качества, которые никогда не проявились бы в другой ситуации. Это одновременно рассказ о судьбе гения — лауреата Нобелевской премии Льва Ландау, история Дон Жуана, история Фауста и история о том, как тоталитарный режим может убить ангела.

Почему ты в свое время выбрал учебу в Петербургской консерватории у педагога Ильи Мусина?

Причины две. Во-первых, Илья Мусин был самым выдающимся педагогом дирижерской профессии. И при этом самым прогрессивным, несмотря на его возраст. Когда я с ним встретился, ему было за девяносто, но только сейчас я наконец понимаю те вещи, о которых он говорил мне двадцать лет назад — он намного опережал время и был моложе многих молодых людей. Во-вторых, в конце 1980-х- начале 1990-х я жил в центральной Европе — и в Берлине, и в Париже, - когда там еще присутствовали неоромантизм, богемная атмосфера, которые очень скоро сменились построением того абсолютно консьюмеристского общества, которое мы сегодня имеем. Я был этим глубоко разочарован, ведь мне хотелось бы оказаться в Европе 1920-х годов, стать современником молодых тогда еще сюрреалистов Андре Бретона и Луи Арагона. Моими любимыми стали страны Восточного блока, только что обретавшие свободу — ГДР, Венгрия, Румыния. Я устал от капитализма и то, что я искал, я нашел в тогдашней России, которая еще не была тронута безразличием всех ко всем.

Санкт-Петербург — эта спящая красавица Севера, всегда казался мне носителем неоднозначного шарма. С одной стороны, я всегда очень любил русскую культуру, с другой стороны, это была декорация очень старого спектакля, который до сих пор не закончился и в которой по-прежнему живут люди. Вот по всем этим причинам я и принял тогда решение поехать учиться в Петербург. Надо сказать, что город очень сильно изменился: в 1990-е он был более столичным и свободным, сейчас стал более консервативным. Недаром тогда в Петербург приезжало много иностранцев и москвичей, а теперь креативные люди скорее покидают его. Город стал не самым подходящим местом для богемы, скажем так.

Левым интеллектуалам обычно не свойственная религиозность, но ты человек воцерковленный. Насколько важно для тебя то, что ты живешь в православной стране?

Вера стала очень важна для меня, когда я начал наблюдать за собой и произошло это именно в Петербурге. С удивлением для себя я обнаружил очень серьезное влияние маленькой Греции на огромную империю, нашел греческий дух в русском православном богослужении. Я понял, что вера - это не какая-то теория, а ежедневная духовная практика. И я до сих пор безмерно благодарен России за то, что со мной произошло. Но если говорить о сегодняшней ситуации в стране, то я считаю, что когда церковь начинает заниматься политикой, она предает Христа. Самым большим преступлением церковных иерархов является мнение, что они избраны Богом. Потому что Христос — это любовь, прощение и альтруизм. Возлюби врага своего — вот его слова. А вся политика во всем мире базируется на совершенно противоположных установках: уничтожай своего врага. Все заповеди Христа понимаются политиками ровно наоборот. 99% человечества живут в тоталитарных режимах, но какие-то из них, более умные, не так явно показывают свои гнилые зубы. И Пиночет, и Ангела Меркель — футболисты одной команды. Сущность этих режимов — одинаковая.

Цель церкви — спасение человека, который не хочет существовать в этом тленном мире как животное, а хочет обнаружить божественное начало, прощение и любовь. Если верующий человек хочет найти спасение в церкви, он его найдет, даже придя к самому грешному батюшке. Потому что надежду дает не батюшка. Церковь — это не место, где собираются святые, это место в котором встречаются грешники. Это не все понимают.

Сегодня ты можешь сказать, что в свое время не заладилось в твоих отношениях с Юрием Темиркановым, ассистентом которого в Заслуженном коллективе России ты был, но в конце концов был вынужден уехать в Москву?

Я очень уважаю Темирканова, считаю его дирижером выдающегося таланта, но надо понимать, что между нами не было никакого общения, и я вообще не уверен, что он в принципе знает о моем существовании. Знакомые чисто формально оформили меня его ассистентом в Филармонию, чтобы я мог не служить в греческой армии — перерыв в два года очень сильно сказался бы на моей профессиональной квалификации. То есть я вообще ничего не делал в петербургской Филармонии.

Ты переехал тогда в Москву, где сотрудничал со всеми ведущими российскими оркестрами, стал постоянным дирижером Национального филармонического оркестра, основанного Владимиром Спиваковым, но затем отправился на семь лет в Новосибирский театр оперы и балета — как ты оцениваешь эту сибирскую «ссылку», которую выбрал сам?

Я счастливый человек, мне повезло — в Москве у меня были все возможности стать одним из тех людей, которых вы сегодня видите на российском телевидении, в основном в качестве членов жюри различных телешоу. Переехав в Новосибирск, я занялся чем-то подлинным. В провинции я встретил настоящих людей, которые до сих пор верят, что наши реализованные мечты могут изменить этот мир. Результаты, которые мы получили сначала в Новосибирске, а затем в Перми — они какие-то невероятные. Я не хочу сказать, что такое невозможно в столицах, но там слишком много других искушений.

Ты много выступаешь в Европе, тебя там воспринимают как греческого дирижера, работающего в России, или как российского музыканта?

Как российского дирижера.

А сам ты себя кем ощущаешь?

Российским музыкантом греческой веры. Именно так в средние века называли православие — греческой верой.

У тебя есть привязка к какому-то городу? Пермяком тебе назвать вряд ли возможно?

Дело в том, что я живу вообще в деревне — в деревне Демидково в часе езды от Перми в окружении прекрасной природы. Это страна, в которой в каждом втором доме рядом со святым обитает грешник. Когда все вокруг начинают жаловаться на то, чего у нас нет, я предлагаю поблагодарить Бога за то, что у нас есть. Отрицательные вещи, которых в России не мало, не должны провоцировать нас на то, чтобы забыть про вещи хорошие.

Сенсацией стало то, что оркестр и хор MusicaAeterna под твоим руководством откроют Зальцбургский фестиваль этого года и будут его хедлайнерами. Как это вышло?

С Маркусом Хинтерхойзером, новым интендантом этого фестиваля, мы познакомились в Зальцбурге несколько лет назад, когда я дирижировал там Венским филармоническим оркестром, а он отвечал тогда еще только за альтернативную программу. У нас с ним много общего и когда на лейбле Sony Classical вышли мои пластинки Моцарта, совершившие определенный переворот в Европе в восприятии оперной трилогии «Так поступают все женщины», «Дон Жуан» и «Свадьба Фигаро», он предложил нам открыть фестиваль «Реквиемом» Моцарта. Всего наши оркестр и хор проведут в Зальцбурге четыре недели, мы сыграем там скрипичный концерт Альбана Берга, первую симфонию Малера и несколько раз исполним оперу Моцарта «Милосердие Тита» в постановке режиссера Питера Селларса, моего большого друга, с которым у нас за последние 6-7 лет сложился творческий тандем.

Ты приезжаешь в Петербург с оркестром раз в год, возможны ли более продолжительные гастроли Пермского театра у нас?

Мне очень хотелось бы этого, но по-моему это нереально. Даже то, что один раз в год я даю концерт в Большом зале Филармонии в рамках фестиваля «Дягилев P.S.» — это уже какое-то чудо, раньше и это было невозможно. Под мою фамилию залы в Петербурге не давали.

А как ты можешь это объяснить?

А это уже вопрос не ко мне (Смеется).

Текст: Виталий Котов

Фото: Ольга Рунева