Знакомьтесь, актер Александр Мизев — самый харизматичный фрешмен нашего кино

Ты бы себя о чем спросил?

По пути сюда посмотрел короткометражку «На­деждозаписывающая студия», которую Марк Эйдельштейн снял с дру­зьями. Настоящий мани­фест молодости. Меня эта работа натолкну­ла на раздумья о твор­ческой смелости, о том, о чем лично я в своих обстоятельствах — воз­расте, положении, место­нахождении — хочу го­ворить. Я в последнее время много думаю: что волнует меня? Не пре­вратил ли я свое творче­ство в рутину?

Как понять, что во­круг рутина?

Когда ты находишься под впечатлением, каждый раз его открываешь, ис­следуешь, то это вдыхает жизнь в твое творчество. Когда человек погружа­ется в рутину, он переста­ет быть художником. Он пользуется тем, что уже произвел, он вторичен.

Тебе предлагают одни и те же роли?

Дело не в этом. Просто я стараюсь не рассуж­дать с позиции того, что дает или не дает мне внешний мир.

В смысле, «во всех неудачах вини себя»?

Можно сказать и так. Наверное, это какая‑то буддистская философия, но мир объективен, а дальше — твоя интерпре­тация. Если меня что‑то не устраивает, то значит, я что‑то интерпретирую неверно.

В октябрьском номере «Собака.ru» о тебе вышла короткая заметка, те­перь ты на страницах с портретным интервью. Чувствуешь движение вверх по профессиональной лестнице?

Безусловно. Ощущаю математическим путем.

Гонорар?

В том числе. Частота встреч, помножен­ная на количество дней. Другой вопрос: это подлинный рост, или все формально?

Сериал «Блеск» — рост или формальность?

Каждая моя работа с режиссером Марией Агранович — рост.

У некоторых режиссеров есть свой пул актеров, которых они регулярно сни­мают. Не знаю, есть ли такой у Ма­рии, но ты, очевидно, ее постоянный артист.

Мы с Машей не скрываем взаимную сим­патию. Я вот сейчас смотрю, что у нас по­лучилось в предыдущем общем проекте, и понимаю, что мне по-настоящему нра­вится с Машей работать. Видимо, это вза­имно. И сказывается на результате. У меня есть теория, что подсознательно зрители всегда считывают на экране, когда акте­ру комфортно, а когда нет. У него мышцы на лице расслаблены или напряжены. Мы этого можем не знать наверняка, но наши подсознание и интуиция гораздо сложнее, чем наше знание.

В этом пуле артистов Агранович ты за что отвечаешь? В каких случаях го­ворят «С этим — к Мизёву»?

(Смеется.) Думаю, что я за кураж. За ли­хость. За экспериментальность, если точ­нее. Вписаться во что‑то новое — навер­ное, Маша ценит именно это. Я могу себе позволить, я в этом плане достаточно гиб­кий человек.

Твой герой из «Блеска» Леша Богда­нов — это кто?

Телохранитель султана, его доверенное лицо, давний друг. Скромный человек. Без­ответно влюбленный. Романтик. Для меня тут много нового — ранее мои герои были экспрессивными, а здесь персонаж педан­тичный, спокойный, последовательно вы­полняющий свои обязанности. Вот для кого рутина — часть бытия.

В «Блеске» много афе­ристов и авантюристов. Тебе авантюризм свойственен по жизни?

Я в принципе считаю, что самое главное актер­ское качество — любо­пытство. Я стараюсь, что­бы оно было присуще мне в максимальной степе­ни, но опять же, возмож­но, это связано с кризисом последнего времени: сей­час мне приходится себя заставлять быть любопыт­ным. Иногда даже появ­ляются мысли поставить свою актерскую деятель­ность на паузу.

Чего это вдруг?

Это, наверное, идеализм, привитый еще в учебе: либо ты говоришь о том, о чем волнуешься, либо не говоришь вообще. Ча­сто пытаюсь понять, сколько здесь идеализма и инфантилизма, сколь­ко — здравого смысла. Мне хочется быть как можно чаще в состоя­нии увлеченности, толь­ко в этом рождается под­линное интересное кино.

И что бы ты делал?

Возможно, переключил­ся на другую деятель­ность — литературную, например. Я бы хотел попробовать писать. Заняться театром.

Известна история: Мария Агранович увидела тебя в соцсетях, подумала, что хорошо бы снимать такого фактурно­го человека в кино, а вечером того же дня встретила тебя на премьере филь­ма. Выглядит как чистая удача! Или все‑таки можно вывести закономерности? Что вообще делать молодому ар­тисту, чтобы найти режиссера?

Буквально сегодня думал об этом: что де­лать актеру, чтобы стать востребованным? К чему пришел: удача — это вершина айс­берга. Обстоятельства случайным образом складываются в твою пользу, только ког­да ты к этому подвел все дороги. Ты как бы сводишь к минимуму количество случайно­стей, и у тебя вырастают шансы. Если сей­час у тебя условно 1 к 10, то благодаря тво­им поступкам будет 1 к 2.

Какие дороги ты сам свел к тому моменту?

Старался делать свою работу хорошо, ста­рался быть внимательным к людям, ак­куратным: не хлопал дверью такси, вы­кидывал мусор в урну — все начинается именно с этого. Нормальная кинокарье­ра стартует с того, что ты доносишь «бы­чок» до урны. Стараешься поступать созидательно, адекватно, и это приводит тебя к каким-то правильным вещам. Уделяешь миру внимание, а он уделяет в ответ. При этом я не требовал кинокарьеры, ролей. Когда требовал — а у меня был такой пе­риод, — не получал ничего. Изменил отношение, и мир стал откликаться.

Какие еще встречи и работы, поми­мо сотрудничества с Марией, ты на­звал бы поворотными для себя?

Если взять период обучения, то помню, как ушел из театрального института и вер­нулся: меня взяли на второй набор, пове­рили в меня и дали главную роль в спек­такле «Бесы» по роману Достоевского. Я играл Николая Ставрогина, и эта моя пер­вая и, наверное, до сих пор самая большая подготовка к роли. Я заперся на несколь­ко месяцев в квартире, исписал всю книгу (700 страниц) комментариями, изучал ко­стюмы, исторические справки, работал над мимикой и пластикой, писал дневник пер­сонажа. Кажется, так в США работают: ар­тист может себе позволить посвятить не­сколько месяцев подготовке к роли. У меня дошло до магии — на меня садились мотыльки, вокруг двери открывались, воз­никали шумы и мерцал свет. На спектакль приходили агенты и кастинг-директора, роль точно повлияла на мое дальнейшее становление. Ну и вообще, забыть такую роль — сложно: это ребенок, которого ты фактически взрастил. Придумал этот мир, поверил в него.

Некоторые так с ума сходят.

У меня крепкая психика. Я прекрасно по­нимал, что это не относится к моей ре­альной жизни: есть персонаж, а есть я. Отправной точкой в кино для меня стал первый фильм Анастасии Пальчи­ковой «Маша», который выиграл приз за лучший дебют на «Кинотавре»: у меня почему‑то многое связано с именем Мария — я, на­верное, свою дочь так назову. (Смеется.) А дальше как раз знакомство с Машей Аграно­вич и работа в сериале «The Телки», на котором я услы­шал первые комплименты в свой адрес. Я и правда ста­рался свою небольшую роль старшего лейтенанта сделать интересной, неординарной. Дальше все пошло по нараста­ющей: мы сработались с Машей. А потом случился Андрей Сергеевич Кончалов­ский. Я целый год снимался у него в глав­ной роли в сериале — заметнейший опыт в моей жизни.

Как ты с Кончаловским познакомился?

Меня просто позвали с ним поговорить. Параллельно наша беседа записывалась на камеру. А чуть позже мне написали: «Вы в деле, Александр».

Чем работа с Кончаловским показа­лась особенной?

Наверное, это именно голливудский под­ход — он же долго там работал. Боль­шое количество камер и съемочных точек. Это освобождает артиста от мыслей о ра­курсах. Обычно артист о них думает: на­пример, если стоишь на одной оси с пар­тнером, то не видно либо его, либо тебя. На площадке у Андрея Сергеевича о та­ких тонкостях процесса можно было не ду­мать, а сконцентрироваться на «живости». Еще Андрей Сергеевич любит детально «выстраивать балет» — мизансцены и пе­редвижения в кадре. Вот это мне было сложнее, в кадре происходит много всего, что надо учесть. Поэтому, получив за час до съемки мизансценический рисунок, я не­редко оставался без обеда — ходил «втапты­вать» рисунок, чтобы выглядеть естествен­но. Например, у меня была сцена, в которой было около 36 физических действий.

Драка?

Нет, просто бытовые действия: на­крыть на стол, налить, убрать, кивнуть, забрать вещи, поставить обратно, за­жечь, потушить, выкинуть — и при этом надо было вести очень точный историко-политический диалог. Теперь сам жду мон­тажа — посмотреть, как получилось.

Чему главному ты научился у Кончаловского?

Андрей Сергеевич учил меня любви. Любить партнеров, как людей, и окружаю­щую действительность. Не бояться делать это по-настоящему, в таком гуманном смыс­ле. Это не про то, что я любить не умею, это про само определение любви — что это? Это всепрощение, открытость в том числе. Более тесный моральный контакт, что ли. И установить его порой очень тяжело, потому что мы ограничены этикетом, этикой и другими социальными обусловленностя­ми. А вот он меня в кадре учил убирать их, потому что мой персонаж руководствуется не столько социальными рамками, сколько своими собственными. Сложно здесь кон­цепцию любви вплести, понимаю, но как есть. Для меня это оказалась роль на вы­рост, в общем.

Есть такое, что у старшего поколения режиссеров все продумано до мело­чей — мизансцена выстроена, в репли­ке слово не заменишь. А у молодых — сплошная импровизация?

Первая фраза, которую сказал Андрей Сер­геевич на площадке в первый день съе­мок: «Друзья, я не знаю, что мы снимаем, не знаю, куда мы идем. Но давайте сделаем это хорошо?» — и это говорит о подходе. С одной стороны структура, а с другой — полет. Например, был момент, когда мы сняли часть сцен, а потом решили поме­нять персонажу внешний облик, потому что от него, как сказал Андрей Сергеевич, «слишком холодом отдает». Хотя уже были отсняты кадры. Это говорит о гибкости для такого взрослого и умудренного опы­том режиссера. А вот тех же, например, молодых режиссеров бывает не переубедить, хотя, безусловно, чаще, конечно, имен­но молодые режиссеры более склонны экспериментировать.

И вот, после работы с Кончаловским, ты хочешь сделать паузу в карьере?

Конечно, я думаю, может, это кокетство какое‑то? Но нет, не кокетство. Я просто не хочу встраиваться в какие-то общие рит­мы, я хочу попробовать навязать людям свой ритм. Нет, навязать — плохое слово. Ско­рее, обозначить для самого себя четче, как я живу. Мне не хватает своего ритма, твор­ческого или бытийного. Если у меня это по­лучится, то и с окружением гармония насту­пит — сейчас ее меньше, чем хотелось бы.

Очень обтекаемо.

Безусловно, я люблю авторское кино. Лю­блю, когда в нем глубокие фундаменталь­ные вопросы решаются. У меня были такие работы, но их одна-две, немного. Такой, на­деюсь, получится работа с Кончаловским. «Слон» Маруси Фоминой. Не видел филь­ма «Контакты» Димы Моисеева, но помню свой монолог про любовь, ценность чело­веческой жизни, очень важ­ные темы. Собственно, в связи с этим я начал писать свой сце­нарий, потому что хочу снять про то, что мне интересно.

Ты, наверное, тот самый ак­тер, который все время на­доедает режиссерам своими идеями?

Да.

А режиссеры что? «Мальчик, не лезь»?

Я стараюсь с самого начала выстроить с ре­жиссерами уважительные взаимоотноше­ния. Не терплю пренебрежительного отно­шения к себе. Если мне режиссер скажет: «Мальчик, не лезь», — то это, скорее всего, будет наша последняя с ним съемка. Я всег­да стараюсь заходить в проект как сотвор­ческая единица. Что Маша Агранович, что Андрей Сергеевич — они про сотворче­ство. Главное — сохранение диалога между людьми, наличие возможности обсуждать, предлагать, просить для себя что-то, если нужно. Например, в финальный съемоч­ный день у Андрея Сергеевича я попросил себе актерский дубль — хотел попробовать какие‑то вещи. И он мне его дал. Если я все верно понял, то скорее всего этот дубль возьмут в монтаж. Это же круто.

При этом мы знаем истории совсем иного отношения к артистам на пло­щадке: мол, актеры — дураки, пустые сосуды, которые режиссер заполняет смыслом. Был даже случай, когда ре­жиссер на площадке командовал в ра­цию: «Зверьки, в кадр!»

Я про такие истории тоже слышал, но, к счастью, сам за десять лет работы в кино с ними не сталкивался.

Может, тебя боятся? Саша — такой бру­тальный, сейчас как даст в глаз.

Да ну, все наоборот знают, что я добрый. Я убежден в том, что творчество получает­ся лучше, когда все рас­слаблены, довольны и в диалоге.

Давай еще про твою внешность, кото­рая обманчива. Ты на деле тонко чув­ствующий человек?

Я знаю, что у меня такая «опасная» лысая голо­ва с сережками, рост вы­сокий, и люди часто воспринимают через свою призму, стереотипиче­ское восприятие. Осоз­навая это, стараюсь себя подать чуть более мягко, чем я есть на самом деле. Чтобы не подогревать их собственные представле­ния обо мне. Я уже про себя это понял. При этом у меня самого нет кон­траста с тем, как я чув­ствую себя снаружи и как внутри. Мне ка­жется, что и снаружи‑то я выгляжу довольно дружелюбно. (Смеется.)

Как вышло, что, отучившись четыре курса на эконом­факе Московского государственного университета приборостроения и ин­форматики, ты отчислился и поступил в ГИТИС?

Этому предшествовали длительные вну­тренние монологи. Голос подсознания с каждым днем все отчетливее говорил, и заглушить его не получалось. Оставалось либо его как‑то заткнуть, либо согласиться с ним и что‑то предпринять.

На тот момент я уже поработал в каче­стве модели на европейских фэшн-шоу (я участвовал в показах на Неделях моды), увидел, что такое съемки, окунулся в этот мир — и меня затянуло. Вернувшись в Мо­скву, я в какой‑то момент загулял. От вну­треннего дискомфорта какого-то, не мог по­нять долго, в чем дело. В какой‑то момент увидел поступающих студентов в МХТ им. Чехова, подумал: а ведь театральный — то, что нужно. И стал двигаться в этом на­правлении. Поступил.

А потом тоже бросил.

Да, через пару недель послу поступления у меня начался кризис — я ожидал неза­медлительно увидеть кинокамеры, «Оска­ры» и все остальное. Плохо понимал, что такое театральный вуз. Стал выпивать, плохо спать и вместе с тем творчески ис­кать себя. Плюс ко всему ты приходишь в институт со своим представлением о профессии и тебе нужно сломать свою структуру, чтобы заново ее выстроить на каких-то уже более профессиональных на­чалах. Процесс ломки лишает тебя тех данных, которые были, а новые даются не­легко. Ты в кризисе, ощущение паршивое. И главное, что я имею в виду, что тебе са­мому нужно себя перестроить, а не кому-то еще.

Тебе педагоги говорили гадости?

Мне и тут повезло: мастера никогда не го­ворили гадостей. Просто сам видишь, что неубедителен, неинтересен. Дума­ешь: почему такое говно выходит? Я же так старался. Окей, давай попробуем по-другому — на эмоциях на импровизации. О, вроде получилось! Но нет. Друзья, пе­дагоги вежливо спрашивают: «Саш, а что сказать хотел?» И ты понимаешь, что за­нимался самоудовлетворением на сцене, а не творчеством. В какой‑то момент стало особенно тяжело. Я подумал, что нет, это не мое. Попробовали — отлично, а теперь спасибо и пока.

И ушел искать себя в моделинге. По­чему? Разве это не этапное занятие, трамплин к чему‑то другому?

Конфуций говорил: «Можно обрести весь мир, не выходя из дома» — вот я и пытался обрести мир через моделинг. Но я быстро понял, что сильно огра­ничен здесь в инструмен­тах, и за два года успел соскучиться по тому, чем занимался предыду­щие три. Так я вернулся в театральный.

Что тебя сегодня связы­вает с театром?

Сейчас играю спектакль «Рассказ о семи пове­шенных» по Леониду Андрееву в Боярских палатах СТД. Его поста­вила Полина Синиль­никова, потрясающая молодая актриса. По­ставила с совершенно замечательной коман­дой актеров, техниче­ской и художествен­ной группой. Мы поем оду гуманизму. Говорим о том, что человеческая жизнь достойна, чтобы ее любить. В остальном театра у меня сейчас мало, это единствен­ный спектакль — чтоб связь сохранить. Думаю о том, чтобы поставить «Братьев Карамазовых», свою вторую театраль­ную режиссерскую ра­боту. Эта идея пришла нам с Олегом Гаа­сом (актером. — Прим. ред.), когда мы были в Петербурге.

Был период, когда ты работал звона­рем при храме.

Ого, ты знаешь об этом? Ну, «звонарем» красиво звучит, я так девчонкам на свида­нии говорю. Но действительно было время, когда я пробовал звонить в одном из московских храмов. Мне это давало умиротво­рение, общение с людьми, в котором я нуж­дался. В том же храме я пел на клиросе. Мне интересна тема религии, Бога, я часто думаю об этом, периодически хожу в хра­мы. В последний раз вот был в монасты­ре на Соловках — снимался там в «Слоне» у Маруси Фоминой.

Что скажешь о поколении тех, кому сейчас 20–30?

Очень верю в этих людей. Верю в то, что мы успели набраться ценностных черт и принципов, очень важных для продолже­ния всего созидательного в России. Тешу себя мыслью, что шанс есть. Это ощу­щение основывается на тех, с кем обща­юсь. Хотя иногда попадаются видеоролики из разных треш-пабликов, и эта вера на­чинает сильно колебаться. Я вдруг пони­маю, что люди за пределами моего зрения живут очень по-разному, но наблюдение за моими близкими меня очень поддерживает и вдохновляет.

И какой у тебя план?

Хочу пробовать писать сам. Собираю ма­териал. Например, начал изучать этоло­гию. Это наука об эволюции человеческого и животного поведения. В общем, не рас­терять любопытства — вот мой глобальный план, если коротко. (Смеется.)

Текст: Андрей Захарьев

Фото: Валентин Блох

Постановка: Яна Милорадовская

Продюсер: Мария Зайцева

Стиль: Дмитрий Стайл

Ассистент стилиста: Анна Тулаева

Визаж и волосы: Лия Кибисова

Свет: Айрат Муратов, Владислав Скобелев, Skypoint

Благодарим петербургский метрополитен за помощь в организации съемки.