Писатель Антон Секисов: «Петербурга на самом деле не существует. В какой-то момент ты понимаешь, что вокруг только туман над болотом»

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ В 16 ЛЕТ, КИКИМОРЫ И СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

Как ты впервые оказался в Петербурге?

Мне было 16 лет, и мы приехали в Петербург с мамой и с отчимом. Жили в странном отеле-усадьбе рядом с Петергофом: атмосфера готических романов, всё в сумраке свечей бегали какие-то девочки смеющиеся в белых платьях. Впечатление от города было смазанное: за несколько дней нужно было все осмотреть. Петербург тогда мне очень не понравился, какая-то тревога сразу накатила, и в то же время апатия. Мне захотелось как можно скорее оттуда уехать. Потом я много раз приезжал в Петербург уже в студенческие годы и всякий раз ловил себя на этой мысли. Но, вопреки любой логике, снова и снова возвращался. Я так и не нашел для себя рациональной причины, почему меня тянуло сюда вопреки собственным желаниям. Однажды студентом я приехал на выходные, у меня был поезд обратно в полночь, в воскресенье, но мне стало настолько невыносимо, что я поменял билет на дневной, понял, что еще несколько часов просто не продержусь в этом дьявольском городе. А через две недели снова приехал. В общем, с Петербургом сразу завязались болезненные отношения.

А что ты думаешь о природе этой тяги? Что она из себя представляет? 

Только недавно, живя три или четыре года в Петербурге подряд (а я не из Петербурга, что важно), я понял, как это устроено. Петербурга на самом деле не существует. В первые месяцы жизни ты наслаждаешься архитектурой, поэзией города, интереснейшими людьми, которые здесь живут. Но в какой-то момент — раз — и ты понимаешь, что вокруг только туман над болотом, а ты в нем кикимора, которая ползает в этой жиже и пускает пузыри. На самом деле это город, который внушен парами болот, монструозная галлюцинация. Когда ты наездами в Петербурге, то ты как бы только пенку снимаешь. Эти пары на тебя действуют, ты этой галлюцинацией наслаждаешься. А вот если остаешься и живешь здесь — видишь, как все на самом деле в Петербурге устроено. Но, сознавая это, я все равно хочу окончательно укорениться в этом городе, это будет как такой суицид своего рода. Хочется раствориться в Петербурге и забыть, кто я такой и как меня звали.

Мне кажется, в этих миражах одна картинка сменяет другую. Раз — и вот через эти черты проступает какая-нибудь другая эпоха, другое время, другие люди. Для тебя это так?

В Петербурге, мне кажется, даже самый нечувствительный человек может увидеть сквозь реальность другие эпохи, прозреть их. Для этого мало что нужно, это не современные Афины, через которые, даже приложив усилия, не разглядишь условную Академию Платона.

Со времен Серебряного века в Петербурге практически ничего не поменялось, поэтому, читая мемуары и воспоминания той эпохи, ты гуляешь по центру и вообще не чувствуешь разницы. Мне кажется, сюжет фильма «Полночь в Париже», где герой переносится в прошлое, здесь даже не сработал бы. Петербург столетней давности присутствует в полной мере в повседневной жизни. Как и типажи — все время встречаются какие-то поэты, похожие на поэтов Серебряного века, какие-то гимназисты, батюшки, революционеры. И в то же время персонажи из 1990-х, панки с ирокезами. В Петербурге все эпохи как-то спрессованы, в сравнении с Москвой, где всё и все время меняется.

Почему ты любишь Серебряный век?

Он притягивает загадочностью, ореолом тайны. Он ближе нам, чем XIX век, но когда я читаю о XIX веке, мне там как будто бы все понятно. Но я никогда до конца, сколько бы я ни прочел, не могу представить, как это все работало на рубеже XIX и XX столетий: все эти странные любовные союзы, секс-коммуны, сектантские радения, сектантские, древнегреческие мистерии — все, из чего получались вдохновение, поэзия, красота. Тут есть что-то принципиально непознаваемое. Ну и великолепная литература, к которой хочется возвращаться, понять, из чего она выросла.

Вот еще что. У Александра Эткинда есть замечательная книга про хлыстовство и Серебряный век, про то, как все тогда готовились к апокалипсису. Гибель этого мира, его внезапное исчезновение придает особую прелесть эпохе. Неизвестно, насколько бы она была для нас привлекательной, если бы не закончилась так рано и так трагично.

Если представить, что ты мог бы попасть на один день в Петербург Серебряного века, куда бы пошел?

Очень сложно, конечно. Ну вот я точно на «Башню» к Вячеславу Иванову сходил бы и посмотрел, что из этого выйдет. Пошел бы с открытым сердцем, и вот что бы было там в тот день — радения, столоверчение, молитва древним богам, оргия, — в том бы и поучаствовал, доверился бы воле случая.

А что ты сам взял от этой эпохи?

С литературной точки зрения многое. Меня вдохновили на прозу Федор Сологуб и его «Мелкий бес», я читал эту книгу, наверное, раз пять, если не семь. Еще — Леонид Андреев, Мережковские, Лидия Зиновьева-Аннибал, даже «Огненный ангел» Брюсова. Безусловно, мемуары, их вольное обращение с фактами, сочетание документалистики с беллетристикой. Вот как у Георгия Иванова, но не только у него: он наглядно показывает фантасмагоричность того времени, смешивает очевидный вымысел с очевидной правдой.

Ты человек, который верит в судьбу, — сейчас это редкость. Как выглядит жизнь такого человека?

Это одновременно пугающее и приятное чувство. Такая свобода сразу появляется, фоновая тревога исчезает. Может быть, кто-то сочтет этот взгляд на жизнь инфантильным и, возможно, будет прав, но мне так гармоничней живется. У меня просто возникало несколько раз в жизни чувство, что я иду против судьбы. Некоторое время я жил в Грузии и там ощущал сопротивление реальности, как будто все складывается против меня, что я не должен там быть, что судьба мне всячески показывает: это неправильный путь.

Я хочу быть, что называется, в дао, в потоке. В этом смысле мне скорее ближе восточная философия, чем западный рационализм. Недавно я услышал в одном подкасте, что мы авторы своей жизни. Мне кажется, это самое самонадеянное высказывание, которое только может быть. По ощущениям, скорее, все вокруг авторы, кроме меня.

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПЕРИОД, СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ И ГАЛЛЮЦИНОГЕННЫЕ ДВОЙНИКИ

Какие ты находил знаки, пока работал над книгами своего петербургского периода («Бог тревоги», «Зоны отдыха. Петербургские кладбища и жизнь вокруг них», «Комната Вагинова»)?

Первая книга этого «петербургского периода» — и я надеюсь, он растянется на всю жизнь — «Бог тревоги». Я считаю ее своим первым нормальным текстом, первым, в котором я нашел какой-то авторский голос. Я бы отринул все предыдущие, даже не хотел бы переиздавать. Работая над ней, я проходил через кризис. В какой-то момент я разочаровался в художественной литературе как читатель и как автор, все стало казаться надуманным. Например, начинаешь читать, что Василий Петрович ест макароны, — и сразу понимаешь, что это какой-то выдуманный Василий Петрович, и никак не сообразишь, зачем тебе читать, как он ест макароны. Толстой хорошо говорил, что в литературе слишком много случайного, чтобы воспринимать ее серьезно. Тогда я увлекся нон-фикшн, в том числе мемуарами. И вот через этот интерес к документальной и околодокументальной литературе я переосмыслил то, что мне хочется делать. «Бог тревоги» — это смешение дневника, автофикшн-текста и беллетристики. Не вполне роман, но для меня этапный. В нем — первая пара лет жизни в Петербурге. Только оказавшись здесь, я понял, как хочу писать.

Следующая — «Комната Вагинова». Сначала она как книжный сериал вышла. Это текст, который в чистом виде про знаки. У меня был затык с сюжетом. Мне нужно было вернуться к художественной прозе. Я гулял по Петербургу, и он давал мне сигналы — я чувствовал, что выступаю с городом в соавторстве, что он мне подсказывает. Как будто ты надел реактивный ранец, и он тебя несет сам — вот так у меня с Петербургом: он дает мне мощный импульс, сильное вдохновение. Остается только как-то им управлять, чтобы он тебя в стену не вписал.

«Зоны отдыха» — книга, которая сама собой возникла. Лучший тип книг, которые просто раз — и появляются чудесным образом. Я писал тексты для сайта «Заповедник», у меня был цикл про конфессиональные кладбища, а еще много писал про петербургские кладбища просто для себя. Это был этакий дневник в качестве практики адаптации в городе. Я приходил на кладбище и изучал могилы, искал информацию про людей, которые там похоронены, просто чтобы себя как-то занять, отвлечь от вечно подступающих в Петербурге апатии и меланхолии. И вот из этих фрагментов Артем Фаустов и Люба Беляцкая, совладельцы книжного магазина «Все свободны», предложили сделать книжку, просто корпус текстов про кладбища в одном издании. Эту книгу было легче всего писать, ну и она — моя самая популярная, наверное.

А вообще что такое смерть для тебя?

Я недавно вспомнил, как впервые оказался на кладбище. Меня привели на сельское кладбище, на могилу к прадеду. Был летний день, солнечный, и тут вокруг меня стала нарезать круги бабочка-лимонница. И какое-то на меня снизошло такое светлое... Это какое-то было озарение, наверное, я не знаю. В общем, какое-то языческое осознание, что всё: и эта бабочка, и я, и этот холм могильный — все это едино, нерасторжимо и смерти нет. Ты просто растворяешься в какой-то момент, как бы все в себя вбираешь и все вбирает тебя. То есть такое пантеистическое чувство.

И совсем другое чувство меня посетило спустя много лет, когда я гулял на Смоленском лютеранском кладбище. Я не знал, что в Петербурге такая печальная ситуация со старинными кладбищами, что они пребывают в такой разрухе. Я случайно почти провалился в яму, в могилу одного немецкого доктора из XIX века. И когда я начал проваливаться, я прямо почувствовал зов бездны, манящей и в то же время пугающей. Хотелось одновременно бежать в другую сторону и ринуться в нее. Это двойственное чувство я впоследствии пытался искать, гуляя по кладбищам, оно, наверное, сродни эмоциям от экстремальных видов спорта. Щекочущий нервы зов небытия.

Мне абсолютно чуждо христианское понимание загробной жизни. Скорее мне нравится загробный мир древних греков, Аид, существование в некоем мрачном пространстве без света и ориентиров. В общем, как Петербург в ноябре.

Одна из тем твоих романов — мотив двойничества. Расскажешь, правильно ли я это вижу, и если это правильно, то почему это так? Почему этот мотив для тебя важен?

Да, это один из важных мотивов романтической литературы, и я его использую. Уже задним числом, например, у меня возникло ощущение, что в «Комнате Вагинова» есть система двойников, она как бы случайным образом появилась, прихотливая, непрямая. Вот в «Боге тревоги» прямо прописан двойник, и этот мотив обыгрывается скорее иронически.

Мне кажется, сложно с этим мотивом всерьез работать, надеясь сказать что-то новое. Но опять же если вернуться к Петербургу, у этого города двойственная природа. Это одновременно и галлюцинация, и в то же время это город из камней, твердых материалов, в котором живут миллионы людей. И эта двойственность мне очень созвучна. В моих текстах всегда есть два плана, параллельно существующих. Есть реальность и фантазия, есть сон и бодрствование, литература документа и беллетристика — и они нерасторжимы. На неком удвоении все и строится. Двойничество важно.

Мне близка, по-моему, приписываемая Юнгу идея о том, что когда мы во сне, в нас борются много разных личностей. И побеждает обычно всегда одна, когда мы просыпаемся. Но в какой-то момент может победить другая личность, и мы проснемся другим человеком. Абсолютно в своем теле, но другой человек. У меня как будто все время что-то похожее. Просыпаешься и не понимаешь, где ты, что случилось и почему я здесь нахожусь. В общем, по жизни какое-то недоумение испытываю, потому что большую часть времени существую на автопилоте. Плюс я все время встречаю людей, которые на меня похожи, или мне говорят, что они встретили моего двойника. Я помню, мне один знакомый написал, что встретил на канале Грибо­едова вроде бы моего двойника. Что он подошел ко мне, поздоровался, и только тут понял, что у двойника другие глаза, не как у меня. А я как раз проезжал мимо канала Грибоедова, но за несколько часов до этого.

Личности, о которых ты говоришь, ты как-то можешь описать? Или они от тебя скрыты и действуют обособленно?

Если в творческом измерении брать, есть такой очень самодовольный, самоуверенный автор, который считает, что вот он-то знает, как нужно писать. И есть другой, который все время сомневается в каждом слове и считает себя ничтожеством. Они все время находятся в конфликте, в таком диалоге достаточно интенсивном, на грани потасовки. Или, допустим, есть спортивный я, человек, который все время занимается здоровьем и правильным питанием, ходит на пробежки, на плавание и презирает второго меня, алкоголика, богемного человека. А богемный алкоголик наоборот понимает, что этот спортик примитивен и глуп, ему бы помалкивать и знать свое место.

САМЫЙ ПОРОЧНЫЙ И СТРОГИЙ ГОРОД НА ЗЕМЛЕ, ЛЮБИМЫЕ МЕСТА И РОЛЬ ПИСАТЕЛЯ В 2024 ГОДУ

Существует мнение, что Петербург — асексуальный город, что прямые улицы и пустые пространства исключают спонтанность и убивают либидо. Ты рассказал о танатосе, а есть ли в Петербурге место для эроса?

Место есть, еще какое место, мне кажется, центральное. Кажется, что Петербург — город рациональности, это легко утверждать, все расчерчено и прямолинейно. Можно ошибочно предположить, что и люди тут должны жить сугубо рациональные и здравомыслящие. Но эмпирический опыт подтверждает, что все ровно наоборот — эти идеально расчерченные проспекты заселены чудаками и безумцами. И это как раз логично, так как некоторые безумные люди склонны к упорядочиванию всего и вся. То же самое, мне кажется, и с областью эроса.

Петербург — самый строгий и при этом самый порочный город на земле. Быть может, из-за того, что город портовый, и люди сюда приезжают развлекаться и наслаждаться жизнью. И опять же, близость смерти — много кладбищ, много старых зданий, которые производят впечатление таких стоячих гробов, — побуждает к немедленному размножению, к стремлению перед смертью продлить жизнь. И в Петербурге бросается в глаза сексуальная озабоченность его жителей вместе с озабоченностью смертью. Как вот раньше было на каждом столбе имена — Залина, Ангелина, Агриппа, — пестрые объявления на старинных зданиях, в которых никто не живет. Мне кажется, это как раз такой портрет Петербурга, точный, комплексный. Мне кажется, это имманентная черта Петербурга, он всегда этим отличался. Такой болезненный секс, изощренный, возможно, ведущий к какому-то кошмару, к горьким размышлениям. Не романтическая влюбленность, а скорее такое мрачное, суицидальное погружение в порок.

Понятно. То есть — ну не знаю, — слушай, если вот так смотреть на город, то действительно вырисовывается его отдельная такая уникальность. У тебя ощущения подобные, может, встречались в каком-то другом городе? Или ты себя только здесь так чувствуешь?

Мне нравятся антиподы Петербурга, такие спокойные города типа Нижнего Новгорода или Ярославля. Это прямо идеальные места, где можно жить размеренной жизнью. В Петербурге все время происходит какая-то борьба за существование, в таком именно метафизическом смысле. И, наверное, это еще климат. Весной ты чувствуешь абсолютный упадок сил, у тебя нет энергии, чтобы выйти из дома, нужно себя преодолевать. В этом смысле Петербург всегда для меня был скорее Антимосквой. И я в нем нашел все то, чего мне не хватало в Москве. Может, где-то и найдется что-то созвучное Петербургу. Но сомневаюсь. Все-таки, наверное, Петербург — это уникальное явление русской жизни.

А какие у тебя в Петербурге любимые места? Помимо кладбищ, которые ты уже перечислил. Что тебе здесь дорого?

Мое самое любимое место в Петербурге — это Лопухинский сад и, наверное, Каменный остров. Петроградская сторона — это такой Петербург внутри Петербурга. Когда я там долгое время жил, понял, что у меня возникло островное мышление, и когда приходилось покидать Петроградскую сторону, воспринимал это как какое-то великое путешествие, как поездку в другой город, хотя это всего лишь вылазка в центр. На Петроградской все соразмерно человеку, там чувствуешь себя уютно. Поэтому я люблю такие пограничные места, как бы между городом и загородом. Так же — на Старой деревне, на Елагином острове, на Черной речке.

У меня на самом деле абсолютно мещанские, буржуазные вкусы. Любимые места — такие же, как и у любого мещанина. Он хочет жить либо на «Чернышевской», условно между Таврическим садом и Смольным, или на Петроградской стороне. Некоторые говорят: обожаю Купчино, мечтаю жить в Купчино! Я завидую таким людям, которые так смотрят на Петербург, хочется соригинальничать. К вопросу о Купчино или Мурино: есть такое понятие Amor fati, которое очень свойственно русскому человеку, — влюбленность в судьбу. Мне кажется, это о тех, кто обожает Парнас или Девяткино, и ничего другого им не нужно. Мне гораздо больше хочется быть таким человеком, чем тем, который любит такие стандартные буржуазные места с парком, Невой, красивой архитектурой.

В принципе, писатель — это очень в наше время публичная работа. Как тебе вообще с публичностью?

Мне, как человеку интровертному, очень сложно некоторые вещи даются. Я долгое время, скажем мягко, был в андерграунде и изначально выбрал для себя такой путь. А в последнее время нахожу парадокс — либо у тебя больше внимания, чем тебе хочется, либо его вообще нет. И, выбирая, приходится прагматично быть публичным. Но грех жаловаться: я сейчас работаю в журнале «Юность» и вижу, что есть тысячи авторов, которые пока не нашли читателя.

К чему ты сейчас стремишься?

Человек так устроен, что даже если он достигает абсолютного совершенства во всех компонентах, все равно ему чего-то хочется. В последний год у меня появилась цель зарабатывать на жизнь литературой и окололитературными делами. Я просто понял, что такая возможность есть, даже если ты не Виктор Пелевин или Алексей Иванов. Я устал совмещать с обычной работой литературу, выкраивать время. У меня уже есть замысел на три-четыре книги вперед, и просто хочется их неторопливо, ни на что не отвлекаясь, реализовывать.

Текст: МАКСИМ МАМЛЫГА

Фото: КОНСТАНТИН РАССОХИН

Стиль: АЛЕКСАНДРА СУХОНЕНКОВА

Визаж и волосы: МАРИЯ ЕВСЕЕВА

Свет: ФЕДОР ЛЕБЕДЕВ SKYPOINT

«Собака.ru» благодарит за поддержку партнеров премии «ТОП50. Самые знаменитые люди Петербурга» — 2024:

Эксклюзивного партнера, производителя премиальных украшений с российскими бриллиантами — ювелирный дом MIUZ Diamonds

Газпромбанк — Официальный банк премии

Торговый дом «Рятико» с брендом ReFa — роскошным уходом для вашей кожи

«Моменты. Repino» — клубный малоэтажный жилой комплекс от девелопера «Абсолют Строй Сервис»

ASKO — мировой премиум-бренд по производству бытовой и профессиональной техники