Леонид Десятников – "популярный классический композитор". Написал музыку к фильмам "Закат", "Мания Жизели", "Серп и молот", "Подмосковные вечера", "Кавказский пленник", "Москва".
– Скажите, Леня, что бы вы включили в самую краткую – слов на 50 – автобиографию?
– Имя и фамилия – 2 слова. Год и место рождения – еще 2. Национальность – обязательно! Названия десятка моих сочинений – в среднем пара слов на одно название. Итого: 25 слов. Оставшиеся 25 я бы употребил, как Стравинский однажды выразился, на "приятную игру в слова", то есть сочинил бы несколько элегантных "фишек" в духе современной музжурналистики. Я, собственно, так и сделал, запустив в свет такие выражения, как "минимализм с человеческим лицом", "трагически-шаловливая вещица" (это вообще-то шутка Б. Ахмадулиной), и т. п. Конечно, эти определения характеризуют меня в достаточной степени. Но в такой же степени приложимы и ко многим-многим другим.
– Для кого в идеале вы пишете музыку?
– Раньше я отвечал на этот вопрос так: "Для себя, Пети Поспелова и гипотетического третьего лица". Но с тех пор как Поспелов перестал быть символом и жупелом новой критики, этот ответ не имеет смысла. Скажем так: я хотел бы угодить всем при условии, что эти "все" будут хорошо себя вести. Я не требую многого: господа, выключите хотя бы мобильные телефоны и, включив их в антракте, пожалуйста, выключите вновь перед началом второго отделения концерта.
– Возможно ли сейчас в музыке что-либо новое вне цитирования?
– О да, да. Сейчас ведь существуют миллиарды людей со слуховым опытом, приближающимся к нулевому, которые с гордостью, быть может, наивной, называют себя композиторами. Они, я думаю, вряд ли отдают себе отчет в том, что что-то цитируют. Но шлягермахеры, конечно, не в счет. В музыке же сколько-нибудь серьезной, без того, что вы называете цитированием, не обойтись. Проблема, видите ли, в том, что мы ничего не можем забыть, музыка всех времен и народов is, как говорится, available, и очевидная связь всего со всем просто ошеломляет… То ли дело век XVIII, в котором музыки, например, XI века просто не существовало, не было в обиходе.
Как, кстати, не было индийской или бирманской музыки, а всяческая ориенталия в контексте того времени воспринималась как нечто новое, свежее.
– Как продвигается работа над оперой для Большого театра? Либретто по-прежнему Владимира Сорокина? Будет – не будет? Когда?
– Трудно сказать, я на днях только начал работать. Либретто (кстати сказать, превосходное) Володя закончил еще в начале октября, в разгар известных событий. Сейчас с ним, с либретто то есть, в театре знакомятся высшие эшелоны. Я, конечно, слегка парализован тем, что мало времени: в июне должен быть готов клавир, а осенью – партитура. А "будет – не будет" – это не от меня зависит, а от тысячи разных причин. Я вообще как бы не должен об этом думать, а должен следовать принятым обязательствам, вот и все. Название, между прочим, еще не придумали. Вы, может быть, знаете, что там действуют клоны пяти композиторов-классиков. Художница Ира Вальдрон придумала хорошее, на мой взгляд, название: "Идущие вместе". Но оно по ряду причин было Сорокиным забраковано, ха-ха.
– Существует ли сейчас богема? Вообще, в Петербурге, в Москве? Что это для вас означает?
– Да, безусловно, существует. Это то, что называется сейчас "тусовкой", не правда ли? Внешне современная богема сильно отличается от того, что называли этим словом лет 15 назад. Но по сути, я думаю, это то же самое. Несмотря на то, что моя профессия предполагает высокую степень уединения, я осознаю свое кровное родство с богемой. Хотя мне, безусловно, нравятся комфорт, спокойствие, материальная независимость и прочие так называемые буржуазные ценности – это я к тому, что "богемность" и "буржуазность" обычно противопоставляются.
– У композиторов существует возраст "акме" или все индивидуально?
– У всех по-разному, я думаю. Есть проблема старения, изнашиваемости организма. В моем, к примеру, возрасте трудно, практически невозможно, довести себя до состояния "ай да Пушкин, ай да сукин сын", то есть сложно самому себе понравиться… И эта неуверенность в себе другого рода, чем юношеская неуверенность. Возможно, прав Бродский: неуверенность в себе и есть мастерство (я не дословно цитирую). Но в этой правоте, согласитесь, довольно много горечи.
– Вы блестящий, остроумный собеседник. Не возникало ли у вас желания вербализоваться? Писать прозу? Эссеистику?
– Спасибо, Серёжа, но, вы не поверите, никогда не было такого желания. Вероятно, оно сублимировалось в приватных письмах и деловых факсах, счетах за электричество и жалобах в различные инстанции? Даже если бы я вознамерился писать мемуары… но я ничего такого не помню, во всяком случае, в моей жизни, слава Богу, не случалось ничего экстраординарного. Уныла, небогата внешними событиями жизнь российского композитора. Что ж до жизни внутренней – это неописуемо.
Комментарии (0)