Юрий Темирканов

Опубликованы мемуары выдающегося дирижера Рудольфа Баршая. А выдающийся дирижер Темирканов не собирается написать книгу?

Упомянутую вами книгу я читал, она очень хорошая. Но для того, чтобы писать о себе, нужно о себе очень лестно думать. Мне этого не хватает, поэтому мемуаров от меня ждать не надо.

Неужели вы не вспоминаете детство?

Не очень часто. Оно было не столь уж веселым, поэтому лишний раз вспоминать не хочется. Хотя ведь у каждой медали две стороны. Думаю, что, если бы у меня не было такого детства, я стал бы немного другим, наверное, хуже, чем есть.

Грустные воспоминания связаны с войной?

Да, но в большей мере с послевоенным временем. Военные годы были для меня не такими страшными. Когда к Нальчику подходили фашисты, мы перебрались к деду с бабкой в село. Они держали корову, и у нас было молоко.

В юные годы вы слушали музыку?

Недалеко от дома, где мы жили в Нальчике, в городском саду по воскресеньям играл военный оркестр. Мы, пацаны, ходили туда от нечего делать, заодно слушали. Это было первое соприкосновение с музыкой. Радио тогда мало у кого в домах работало, но на главных улицах висели радиорупоры, откуда все время звучала какая-то музыка — популярная и классическая.

А когда возник серьезный интерес к этой сфере?

Я понял, что мне уже не вырваться из нее, только когда в тринадцать лет приехал учиться в музыкальную школу в Ленинград, куда меня направил Трувор Карлович Шейблер, занимавшийся со мной в Нальчике сольфеджио. Кстати, другой мой нальчикский учитель жил в соседнем доме. Когда я откладывал скрипку, он это слышал, выглядывал в окно, видел, что я бегу играть в футбол, и затаскивал меня обратно. Вообще-то, я хотел быть художником, с детства рисовал. Это такое счастье — закрыться в мастерской, где ни одного человека, только краски, и ты воистину свободен. А моя профессия предполагает, что перед тобой сидит сто человек. Это в ней самое отвратительное.

Но вы же, кажется, любите своих оркестрантов? Во всяком случае выходите к ним всегда с улыбкой.

Да, я доброжелательный человек.

Помните первого дирижера, который произвел на вас неизгладимое впечатление?

В том самом городском саду перед духовым оркестром стоял дядька и махал руками — я не мог понять, что он делает. И еще тогда было неясно, как играет тромбон: куда уходит его кулиса?

С тех пор разобрались с тромбоном?

С тромбоном давно, а вот с дирижированием — совсем недавно. Лишь после пятидесяти я понял, зачем нужен дирижер, — чтобы заставить оркестр играть не ноты, а то, что за ними. Это невероятно сложно. Рассказать нельзя: музыка начинается там, где кончаются слова. Говоря, что с сотней людей трудно работать, я имею в виду, что многие не понимают, чего ты от них хочешь.

Много у вас было совершенных исполнений?

Пианист Владимир Горовиц говорил: «Я каждый раз играю по-новому, я импровизирую». И это правильно. Поэтому идеального исполнения не бывает. Музыка Бетховена, которой я дирижировал двадцать лет назад и которую я исполняю сегодня, — это очень разные подходы.

То, чем вы занимаетесь, можно назвать философией в звуках?

Можно и так. Все мы вышли из Баха, который больше, чем композитор: Бах — наша Библия. Бог водил его руками, его талантом.

Вашей рукой кто-то водит?

Слава богу, я ничего не пишу, потому что знаю, сколько хорошей музыки уже написано. Я даже не понимаю, как можно было литераторам что-то сочинять после «Войны и мира». Хотя, надо признать, с тех пор появилось немало хороших писателей.

Толстой — ваш любимый автор?

Его дневники я готов перечитывать каждый год. Хотя все уже знаешь, но всегда любопытно, как заново.

А кино иногда смотрите?

Кино сегодня находится в кризисе, потому что технологии (да, иногда поразительные) стали превалировать над смыслом. Кусочки «Сталинграда», которые попались мне на глаза, — это сплошные пиф-паф, аттракцион, а горя на экране не видно.

В программе фестиваля «Площадь Искусств» — видные музыканты современности. Все они ваши друзья?

Да, это мои друзья, которых я пригласил на день рождения. В мире есть много замечательных музыкантов, с которыми я просто не знаком, поэтому позвал тех, кого знаю и высоко ценю.

Много у вас друзей?

Помните, как об этом сказано у Пушкина? «Враги его, друзья его (что, может быть, одно и то же) его честили так и сяк...» Пушкин оказался прав, он прав даже в своих ошибках. Друзей у меня никогда не было много. Знаете, доживете до моих лет и, оглянувшись, увидите, что многие друзья ушли. А те приятели, которые впоследствии приобретались, не стали им заменой.

Текст: Владимир Дудин
Фото: Алексей Костромин