Не было между нами различий – ни татар, ни евреев, ни русских…

В галерее «Окно» читали письма министр культуры РТ Ирада Аюпова, директор комитета содействия развитию туризма города Казани Дарья Санникова, кинорежиссер Юлия Захарова, руководитель Дирекции скверов и парков Алсу Карякина, издатель журнала «КЗН. Собака.ру», соучредитель галереи «Окно» Диляра Байчурина, главный редактор журнала «КЗН. Собака.ру» Радиф Кашапов, начальник управления культуры Азат Абзалов, композитор, член Союза композиторов РТ Эльмир Низамов, руководитель женского кризисного центра «Фатима», кинопродюсер Марина Галицкая, руководитель Центра семейных отношений Sun&Moon Айгуль Нурисламова, совладелец музея чак-чака Дмитрий Полосин, лауреат премии минкульта РТ имени Баки Урманче Надир Альмеев, солист группы «Волга-Волга» Антон Салакаев, директор журнала «КЗН. Собака.ру» Ольга Хамитова. Короткую краеведческую справку давал Леонид Абрамов, песни пел Артур Каюмов, а ведущим выступил Николай Чайка.

В «Кидспейс» к нам присоединились директор казанского филиала Krutoy Media Василий Фирсов, основатель и руководитель Фондаразвития культурных связей и социальных проектов Татарстана Роман Егоров, настоятель Духосошественского храма, благочинный первого Казанского благочинического округа, протоиерей Алексей Чубаков, директор благотворительного фонда "Солнца внутри" Юлия Ахметзянова,
телеведущая медиахолдинг "Эфир» Ирина Лебедева, председатель Всемирного форума татарской молодежи Табрис Яруллин, основатель Центра образования и полилингвального детского сада «Бала Сити» Альбина Насырова, руководитель проекта «Умная Казань» Евгения Сонц, региональный директор компании «Линдстром» Александра Лебедева, актер театра имени Качалова Илья Славутский, руководитель и соучредитель Центра физического совершенства «Парамартха» Гульнара Хамзина, мама самых активных детей «Кидспейса» Наталья Абрамова. И родившаяся до войны жительница Казани Лидия Антонова, поделившаяся воспоминаниями о первых годах Великой Отечественной.

Вот некоторые из текстов.

Сиразова Наиля, родилась в селе Исаково Буинского района Татарии.
22 июня 1941 года (15 лет)

Был очень жаркий день. Мы возвращались с сенокоса. Смотрим, возле сельсовета люди собрались. Лица у всех встревоженные. Тут-то мы и узнали, что началась война. нашего отца буквально за неделю до начала войны командировали в Москву для решения колхозных дел. прямо оттуда его забрали на фронт. Но мы то этого не знали, и все ждали его возвращения из Москвы.

Мама днем работала дояркой, а ночью таскала мешки с зерном. Приходила домой и падала от усталости. А ведь она вот только что родила нашего маленького братика. Досталось моим сестренкам. Они с ним на руках бегали по полю, искали маму, чтобы та могла его покормить грудью. А мы, работая в колхозе, собирали в поле по колоскам драгоценный хлеб, помогая людям выжить, не умереть с голода.

Мне дали задание: срочно отвезти мешок зерна на молотилку. Зима, мороз – минус 40 градусов. А молотилка была в пяти километрах от села. Дорога проходила мимо нашего дома. И надо же был такому случиться, что именно около нас санки опрокинулись, и мешок упал, зерно рассыпалось.
Мимо проходила почтальонша и говорит: «Что ты, дочка, наделала? Если пропадет хоть одно зернышко, тебя строго накажут, скажут, что специально около своего дома рассыпала зерно». И я стала собирать зернышки, все до единого подобрала. Замерзли руки, ноги и сама вся продрогла, но все же зерно довезла.

20 октября 1943 года.

Из воспоминаний Н. Буко о военном детстве

…Когда немцы стали постоянно бомбить город нас на барже отправили по Волге в Казань, но и баржу, где мы все были погружены, и дети, и взрослые, тоже бомбили, и я помню, как все кричали от страха. Баржу бросили посредине Волги, нас пересадили на пароход и привезли в Казань. Уже была поздняя осень.

В Казани нашу семью поселили на ул. Калинина, а родителям моей подружки Валюши, которые тоже работали в КБ, дали квартиру на ул. Ремесленной. Дома там были деревянные, между домами сады, через которые мы, подружки, бегали с Калинина на Ремесленную.

Валюшин дядя был начальником ЦКБ-17, эвакуированного из Ленинграда вместе с другими судостроительными конструкторскими бюро. Мы дружили семьями. У ленинградцев был очень хороший коллектив, все взрослые держались вместе и старались поддерживать друг друга.

В Казани я пошла в 1-й класс, где подружилась с Катей. Мы познакомились в школе, сидели за одной партой, Валя сидела с кем-то еще. За партой позади меня сидел Рустемка, который все время опускал мне косы в чернильницу. Потом, когда я вставала, все платье – бабушка сама шила, коричневое с передничком, все платье было испачкано в чернилах. Рустемка жил на ул. Ремесленной, и Катюша тоже там, на горе. У Кати папа был на войне. Маму я ее помню, Женю младшую, а с Катей мы так и подружились…

Мы все дружили, и в «Штандр» играли на поляне. Все, и мальчишки, и девчонки, все вместе. Не было между нами различий – ни татар, ни евреев, ни русских…

В Казани я научилась кататься на коньках, но катались мы не по льду, а по снегу. Однажды бабушка принесла мне с рынка коньки, не «снегурочки», а «ласточки». У «снегурочек» нос такой закрученный, а у «ласточек» он более прямой. Их одевали на валенки, привязывали веревочками, которые закручивали на палочку и закрепляли конек. Где пяточка продеваешь на валенок, а там где ступня веревочку закручиваешь на палочку и загибаешь. И все, летишь. Раньше так все катались…
Семья наша жила скудно, стол, стул кровать и все, никаких излишеств. Ели картошку, капусту. Самой вкусной едой была каша из муки. Молоко было редкостью, только если бабушка что-нибудь сошьет или обменяет. Продуктовые карточки имелись только у папы с мамой. Дрова выдавались по нарядам конструкторского бюро, так как папа, как и все работники ЦКБ, участвовал в лесозаготовках. После смерти мамы в мае 1943 г. и ухода отца в другую семью я осталась с бабушкой.

Я не помню даже что мы ели, еды было очень мало. Зато очень хорошо запомнился вкус масла. Зимой, когда молоко в бутылке замерзало, пока его бабушка с рынка несла, в горлышке кусочек маслица собирался. Потом я помню, что под горой на ул. Калинина был рынок. Масло было овальной формы и завернуто в листочки. Оно было такое вкусное, это было что-то. Бабушка возьмет кусочек, даст мне, «на, Ниночка, это тебе», и я этот маленький квадратик смаковала. Я очень плохо ела, и родные все беспокоились, что я болела.

Еще дети жевали жвачку – «сагыз» называется. Она была кругленькая и пахла смолой, иногда желтая, а иногда темно-коричневая, но мне больше нравилась желтая. Это было очень вкусно, а главное, можно было надувать пузыри. Бабушка приносила с рынка картошку, она была мерзлая, как деревяшки, как камушки. Когда она оттаивала, бабушка ее чистила, варила, а очистки молола и, добавляя крупу, делала лепешки. Так было вкусно!..

Бабушка, большая любительница театра и кино, находила возможность сводить нас, детей, в кинотеатр на ул. Баумана. Мы смотрели «Багдадский вор», «Маугли», «Бэмби», это были не только звуковые, но и цветные фильмы, которые нам очень нравились. А в театр мы ходили на «Финист – ясный сокол», бабушка брала с собой и моих подружек. Валюшу то точно. Катю не помню, но Валюшу мы всегда брали с собой…
А еще мы с бабушкой ходили в Кремль, к реке Казанке. Он показался мне таким огромным, высокие толстые стены, квадратная башня, а Казанка река – очень большой. А еще она водила меня в церковь – посмотреть как там. Сама она была верующим человеком, по праздникам ходила в церковь, говоря при этом: «Я человек верующий, но попов не люблю, они мздоимцы». Именно в Казани я впервые попала в церковь, которая находилась на кладбище, нужно было идти куда-то дальше по ул. Калинина. Было очень темно, горели свечи, а бабушка все время прижимала меня к себе….

Я очень хорошо запомнила 9 Мая 1945 г., когда по радио объявили, что война закончилась. По Казани по улице шли цирковые звери, тогда я увидела слона…

Гедда Шор – дочь пианиста Александра Шора и детской писательницы Маргариты Шор-Ивенсен. Весна, 1942 год

После первой эвакуационной зимы в интернате Литфонда, мы, старшие дети, большой компанией ходили на чистопольское кладбище слушать соловьев. Не думала я, что через семь месяцев на этом кладбище похороню отца… Когда, окоченевшие душой и телом, мы с мамой и сестрой вернулись с похорон, Елизавета Эммануиловна Лойтер подвела нас к роялю: «Буду играть вам то, что любил играть сам Александр Германович». И долго-долго играла. Так, после смерти, отец заговорил с нами голосом Моцарта, Шопена, Рахманинова…

Были и самоубийства. От взрыва снаряда на уроке военного дела погибли школьники. В их числе пятнадцатилетний Миша Губер-Гроссман из нашего интерната.

Умер ребенок у дочери Веры Инбер, Жанны. В переполненном зале Дома учителя была встреча с прилетевшей из Ленинграда Инбер и приехавшим с фронта Ильей Сельвинским. Инбер читала (кажется, еще не оконченный) «Пулковский меридиан»:

…Я потеряла внука на войне.
О, нет, он был не воин,
Он должен был начать ходить к весне…

Ее оборвал душераздирающий вопль из зала: «Мама, не надо!» Помню, как на темной лестнице, освещенной дрожащей коптилкой, кричала, проклиная Хохлова, директора интерната, не давшего ей сульфидин, женщина, у которой умирал ребенок. Она была из эвакуированных, но не из литфондовских. В распоряжении Якова Фёдоровича Хохлова были медикаменты, которые он не имел права выдавать на сторону…

Жили в интернате три брата: Юник, Радик и маленький Марк, с неправдоподобными ресницами. Отец братьев, писатель Арон Кушнирович, был на фронте, мать с детьми в Чистополе. Уже перед самым возвращением в Москву Юника призвали в армию. Родные получили от него одно-единственное письмо… Помню, как перед отъездом Юник сказал: «Не знаю, как я буду убивать людей…» – «Но ведь они фашисты!» – захлебнулась я. – «Не все же немцы фашисты, – ответил Юник, глядя на меня сверху вниз. – Есть и антифашисты, есть и запуганные, и запутавшиеся, и просто военнообязанные».

Ходил по Чистополю молодой человек с оленьими глазами, больной туберкулезом. Ленинградец. Танцор. Самый неустроенный из всех, так как совсем одинокий, не принадлежащий ни к одной группе эвакуированных. У него было так мало вещей, что зимой он обматывался газетами. Никто из сверхобеспеченных писателей, благоденствующих в Чистополе, не поделился с ним одеждой… Он остался в памяти как символ обреченности… Бывало, что мы обменивали на продукты свои носильные вещи (главным образом то, из чего вырастали). Конечно, по-глупому, по-детски: выменивали не на то, что полезно, а на то, чего хочется… Нас нещадно обманывали, и очень скоро менять стало нечего и ходить стало не в чем…

Из воспоминаний Губдулкаримовой Мадины, 13 лет

У родителей нас было четверо детей и все – девочки. И вот 22 июня 1941 года объявили, что началась война. Тогда я ничего не понимала, а видела, как внимательно слушают радио взрослые, какие сосредоточенные и серьезные лица у мужчин, как плачут женщины. В тот день я услышала слово «война» и детским умом понимала, что на всех нас свалилось что-то страшное. Мне было 13 лет, я успела закончить 7 классов. У нас в деревне была большая и хорошая школа, к нам приходили учиться из других близлежащих деревень.

С первых дней войны маму и старшую сестру забрали рыть окопы, увезли в другую деревню, далеко от дома и они там жили на квартире до весны 1942 года. А мы три сестренки остались с папой, работали в колхозе. Косили горох, рожь, ячмень, траву, после комбайна подбирали колоски, таскали и возили зерно на лошадях, а зимой – на санках. И за эту работу выдавали 200 граммов хлеба и зерно на каждый день, а кто не работал – тому ничего. В октябре 1944 года к нам в деревню приехал мастер с завода имени Горького, стал набирать рабочих. Мужчин в деревне не было, всех забрали на фронт. Выбор пал на меня. Мне было уже 16 лет. Конечно, из дома уезжать не хотелось, но отказываться было нельзя, ведь шла война. Что такое завод, конечно же я не знала.

Нас собрали в Нурлатах – девять человек из соседних деревень, и повезли в Зеленодольск. Некоторые убегали, но их впоследствии строго наказывали, некоторые пропадали бесследно. В грязных, оборванных фуфайках, полураздетые, в резиновых галошах появились мы в Зеленодольске. Нас разместили в общежитии, в бараке, в Кабачищах. Определили учиться в ФЗО. Накормили, приодели, выдали форму. Именно здесь проходило обучение молодежи, в старой 10 школе на улице Спортивная. Для меня это был реальный шанс не только избежать голода, но и получить профессию, как тогда говорили: «Выйти в люди, стать человеком». Срок обучения составлял шесть месяцев, выдавалась стипендия. Соблюдалась строгая дисциплина и был контроль над всем – от внешнего вида до производственных показателей.

Из письма Бориса Пастернака сыну 18 ноября 1941 года.

…Должно пройти некоторое время, пока для меня выяснится, в каком я положении и как мне быть дальше. Если мои надежды не оправдаются, я наймусь истопником в Детдом, где работает Зина, и где это никого не удивит, потому что там кладовщиком и ее помощником служит человек с высшим образованьем, доцент биолог. Деньги нужны только мне и вам, и в некоторой части, руб. до 100 в месяц для Стасика, потому что себя и Леничку З. Н. оправдывает целиком своей работой. У вас в Ташкенте есть Отделенье Управления по Охране авторских прав. Когда через Чистопольское отделенье того же учрежденья я узнаю, идет ли где-нибудь Гамлет и приносит ли что-нибудь, я буду с помощью этого учрежденья делиться с вами, как бывало прежде.

Неизвестность о вас начинает беспокоить меня. Напишите мне побольше и поподробнее. К вам ведь хлынуло множество народа, среди которого немало людей известных и интересных. Вы, наверное, окружены целою галереей знакомых, вряд ли мама скучает. Не появились ли у вас Оля с тетей Асей, если да, это было бы для меня безмерным счастьем. Чистополь мне очень нравится. Милый захолустный городок на Каме… У меня простые и страшно симпатичные хозяева и очень хорошая комната в хорошей части города. Я опять взялся за Ромео и Джульетту, которых постараюсь сделать к Рождеству, и пишу кое-что свое, вроде тех весенних стихотворений, которые мама знает. На столе и окнах у меня цветы в горшках, как везде в Чистополе, к горшку передо мной прислонена твоя детская карточка в голубой фуфайке, единственная вещь, захваченная мною при отъезде с вашей московской квартиры. Я редко вижу Леничку, он грустный, красивый молчаливый мальчик, которого все обожают.

Крепко целую тебя и маму. Твой папа.