Автору пьесы «Бывшая, школьная» Андрею Жиганову в феврале исполнится двадцать один. При написании текста ему понадобился диктофон и три месяца записи.
Радиф Кашапов
В «Углу» Жиганова знают, он играл в спектакле «Тан-батыр», а сейчас принимает участие в «Индивиды и атомарные предложения», где каждый раз надо импровизировать текст. Пьеса вошла в шорт-лист драматургического конкурса «Pro/Движение 2017», эскиз поставил лауреат «Золотой маски» Дмитрий Волкострелов. Он же взялся за спектакль. Это вторая работа в «Углу» основателя «театра post», причем первым был любимый автор петербуржца Павел Пряжко. Параллели уместны — минский автор также активно работает с живой речью, и в его пьесе «Карина и Дрон» воспроизводилась речь школьников. Жданов идет тем же путем, выбирая героев постарше.
На обсуждении некоторые зрители не стеснялись в выражениях, и их можно понять: получилась непредвзятая документалистика, где каждую минуту звучит мат и междометия, а сюжет отсутствует. Есть обсуждения фильмов, книг, поездки куда-то в район Дербышек и Свияжска, игры в бумажки на лбу. По сути - набор случайных разговоров или описание эпохи, в которой ничего не происходит. Сплошной дзен, непрактичный и осуждающий.
Ильшат Саетов
Перед залом на диване и пуфиках расположилась стайка ребят старшешкольного-раннестуденческого возраста, которые как бы смотрят в большой телевизор, отделяющий их от зрителей. Последние, в зависимости от места расположения, видят часть ребят и заднюю панель экрана. Но ребята, на самом деле, телевизор не смотрят, они говорят, даже скорее щебечут, о своем ребячьем. Есть эпизоды, где речь идет о каком-то экране, но много и диалогов, не связанных с наличием зомбоящика.
Молодежная стайка говорит на своем, как бы птичьем языке. Если вслушаться в слова, иногда проскальзывает какой-то смысл, но основное содержание — не в словах, а в самом способе коммуникации. Каждый эпизод — они сменяют друг друга с поразительной быстротой — это как бы коллективный сториз из инстаграма, проматываемые рукой режиссера. Вспомнить после спектакля, о чем говорили ребята, практически невозможно. Это как бы обычные диалоги среднестатистической молодежи, которые можно услышать где угодно. О видосах, о бухле, что-то об учебе (но это не точно). Разговор, в который попеременно вступают двое-трое актеров, густо приправлен бесцветным матом и легким сексизмом.
Основные сцены на несколько минут уступают свою очередь аудио-записи как бы разговора двух девушек где-то в коридоре (возможно, УНИКСа). Представительницы студенческого пола, в отличие от ребят на диване и пуфиках, говорят с интонацией, как бы имитируя настоящий разговор. Свет во время этого действия выключается, как бы обеспечивая возможность насладиться собственным воображением, с готовностью включающимся в поисках образов говорящих.
Пьеса, в лучших традициях новой драмы, сюжета не имеет, и очень напоминает соответствующие произведения признанного мастера в этой области Пряжко. Хотя у него даже в бессюжетных пьесах есть развитие, а тут его практически нет. Это скорее винегрет без соли и масла, чем оливье. Язык тоже попроще, гораздо больше междометий. Автор как бы намекает, что следующий прорыв в области новой драмы — пьеса вообще без слов, из одних мычаний, ахаканий и гмканий. Отстраненно, без интонации, чтобы актеры не испортили вербатим, и текст говорил бы сам за себя. Но если текста не останется, то как его передавать? Ага, можно будет развернуть телевизор и просто показывать немую запись с камеры наблюдения. Актеры будут в это время глубокомысленно дышать и пить колу.
Самое сильное в пьесе — это пространство. Зрители смотрят на как бы актеров, которые как бы смотрят телевизор, экран которого невидим для зрителей. Режиссер как бы говорит — а вы попробуйте догадаться, что видят герои? (Кстати, раз уж в новой драме все как бы наоборот, то какое слово использовать вместо «герой» и «роли»? «Ничтожества» и «трансляции»?) Постарайтесь, намекает он, через эти куцые фразы ощутить себя современной молодежью, посмотреть их глазами на экран будней. Но одновременно зрители все время смотрят и на задник телевизора, который “лицом” смотрит на актеров. К концу пьесы, когда уже хочется спать, непонятно, кто кого считывает.
Несомненно, пьеса как бы ставит диагноз своим «ничтожествам». Не знаю, какого эффекта хотел добиться сценарист, меня ничего особо не удивило. Я привык все время рефлексировать и наблюдать, и склеенные осколки зеркала, в которое смотрится сегодняшняя молодежь, вижу не впервые. Тем не менее, выявилась одна новая тема. Мы обсудили ее с Ниязом Игламовым по пути от «Угла» к Камаловскому, спеша на видео-просмотр и обсуждение старого «Әлдермештән Әлмәндәр».
Наше поколение относилось в отрочестве к мату серьезнее, он был смачный, дерзкий и вызывающий. За мат можно было моментально схлопотать в лицо или одной точной фразой разрулить все проблемы. У «этих» мат стал скучным, тусклым и плоским, двумерным. Он дисфункционален и импотентен. А так, в целом — школьники как школьники. Еще Сократ говорил: «Нынешняя молодежь привыкла к роскоши, она отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших». Фраза ему, скорее всего, приписана, но насчет ее древности сомневаться не приходиться. С тех пор ничего не поменялось. А на экране, подозреваю, показывали просто текст пьесы, чтобы актеры не забыли слова.
Комментарии (0)