С наступлением ХХI века Казань неузнаваемо изменилась, ее деисторизация — свершившийся, печальный для многих факт. Однако она по-прежнему вдохновляет прозаиков и поэтов на поиски «казанской идеи» и становится темой замечательных стихов, рассказов, романов. Причем литературу казанского колорита создают не только те, кому повезло в свое время родиться в историческом центре и с малых лет впитать неповторимые особенности уклада, дореволюционной архитектуры, особого состава воды и воздуха. В создании литературы казанского колорита пробуют себя и представители молодого поколения, даже жители других городов.
Пятьдесят оттенков ослепительного
В ряду книжных новинок особое место занимает «Казань-ностальжи» Рамиля Гарифуллина. Эта произведение не краеведческое и не публицистическое. Даже не художественное, а в чем-то сродни откровению. Ведь его содержание ни разу не плод рассудочного замысла, оно помимо воли «нисходило» на автора в течение года: по пробуждении, утрами, Гарифуллин переживал спонтанное трехчасовое погружение в детство. Впечатления 45-летней давности оживали с такой силой, что их просто невозможно было не запечатлеть в текстовом формате. Затем чудо настоятельно требовало деления собой, и свои озарения Рамиль тут же публиковал в социальной сети Kazan Nostalgique. Таким образом, жанр составленного из них в 2018 году произведения правомерно назвать «книга-блог».
«Казань-ностальжи» — бессюжетное повествование, которое ведется от лица известного российского психолога, «впавшего в детство», а точнее, оживившего в себе восприятие 10-летнего мальчика. Он с упоением совершает путешествия на машине времени по улице Баумана 60-х годов, исследует потаенные уголки двора коммунального дома Заусайлова, общается с его обитателями — безвозвратно ушедшей натурой. Вот Рамиль идет встречать рассвет к Спасской башне Казанского Кремля с дядей Мишей, который ежедневно совершает ритуал свидания с восходящим светилом. Вот угощает буханкой горячего хлеба печальную лошадь Бурку, которая возит деревянные ящики, набитые зелеными бутылками из винного склада, расположенного в подвале... Да, в те годы Баумана была не пешеходно-прогулочным Бродвеем, а, можно сказать, городом мастеров. Только во дворе дома Заусайлова имелось около десятка производственных предприятий. Маленький Рамиль с упоением наблюдал, как взрослые трудятся. Об этом подробно рассказано в главе «Коржик в стране труда».
Остается удивляться тому, что своеобычность главной улицы города сдетонировала в литературе с таким опозданием — после Калуги Сахибзадинова, Суконки Хаирова, Черного озера Скворцова. Удивительно и другое, для автора «Казани-ностальжи» улица Баумана никакому другому локусу в символическом поле Казани не противостоит, даже параллельной улице Кремлевской — «мистическому гребню города», по выражению Осокина. Для Гарифуллина бывшая Ленина — «улица чувства взросления», улица мечты о стезе ученого. И так со всеми маршрутами исторического центра – с каждым автора связывает особое светлое чувство.
По сути, Гарифуллину удалось справиться с невероятно трудной художественной задачей — передать пятьдесят оттенков ослепительного. В «Казани-ностальжи» даже алкоголик, выгнанный из дома, лучится счастливой улыбкой, засыпая на траве палисадника. Ведь когда-то с наступлением тепла границы между квартирами и улицей Баумана размывались и «Весь Мир превращался в Единый Общий Дом».
«Нам нужен мрак, чтоб отрицать и драться»
«Казанский двор как микрокосм» — эта экзистенциологема тоже многое определяет в творческой индивидуальности Эдуарда Учарова. Неслучайно его новая книга называется «Стиходворения», а открывает ее опус «Лобачевского, 12», в котором предсказуемо воспевается «дворик, ускользающий во мглу, со скрипом притворившийся до щели».
Пространство под аркой, ведущей в эту мглу, «торжественно и гулко»; автору слышатся в нем голоса древнегреческих софистов. «Под рѐв и сумасшествие их свиста не я ли зданья вылепил овал, а позже сам творенье не узнал?» — задается вопросом поэт. Тем самым он подводит читателя к аналогии с евангельским зерном, упавшим в черноземье пашни; в нашем случае — в сумеречную щель «дворика». Именно отсюда пошло в рост «мыслено» древо учаровской казанософии, изобилующее гроздьями стихотворных циклов.
Первый из них посвящен знаковым местам на заветной карте Казани (Лядскому саду, Озеру Кабан, Парку Горького, сталинке «Миру — мир» на площади Свободы), следующий — ее вдохновенным пригородам и малым городам Татарстана. Далее поэтическая вселенная Учарова неудержимо расширяется, цветистыми метафорами и звучными аллитерациями «остиходворяя» города и веси Поволжья, красоты Дагестана.
Не с меньшим энтузиазмом Эдуард обживает и космос культуры. Для этого ему тоже не обойтись без «зазернения» в почве малой родины: в ряду посвящений собратьям по поэтическому цеху первым в книге стоит стихотворение, воскрешающее память о предтече русского романтизма — казанце Гаврииле Каменеве. «Где в бетон закатали Хижицы, чтобы каменев пал с души» — будем надеяться, этой строке суждено уйти в народ и сделать старый топоним окрестностей Кизического монастыря активной единицей словаря казанских символов.
Помимо виршей, в книге содержатся разделы «Проза» и «Эссе по мотивам казанских поэтов». Наверное, все эти тексты, согласно панпоэтической логике автора, тоже можно отнести к стихам. «Полет человека в космос — это большое стихотворение, и теория Энштейна — это тоже большое стихотворение», — заявляет он в миниатюре «Новое». Впрочем, саморефлексия творчества не его конек — в книге Учарова не много стихов о стихах.
Размышления о Глебе насущном
Роман Булата Ханова «Гнев» — книга драматичная, провокативная. Репрезентация Казани имеет в ее замысле если не решающую, то значительную роль. Главный герой романа Глеб Веретинский преподает на филологическом факультете не абы какого, а знаменитого Казанского университета. «Четырехугольник между главным зданием, “двойкой”, физфаком и химфаком» — не просто любимый участок Веретинского на городской карте, это святое место, куда «приходят с поклоном». (Тут же оговаривается, что после реконструкций и кадровых трясок 2010-х КФУ уже не является самобытным пространством «со своими традициями, ритмом, почерком».)
Сакрализацией университетского кампуса старания автора подключить символические ресурсы Казани к наполнению образа Веретинского не ограничиваются. Упоминается, что в детстве Глеб (проживая вдали от центра) любил играть не где-нибудь, а в оврагах исторической части города, около улицы Ульяновых: отыскивал там «тайные тропки и лазы между сараями, деревьями или кустарниками», воображая себя диверсантом. Возмужав, Веретинский продолжил лелеять в душе сокровенную связь со Старой Казанью: зная укромные улочки с деревянными домами, лишенными «плакатного лоска», никому их не показывал.
Тем не менее мы не найдем в романе впечатляющих самоценных описаний визуальной среды казанского центра. Ни Профсоюзная, ни Островского, ни сад «Эрмитаж» ничем нас не заворожат — только улица Баумана ошеломит, да и то — неожиданной ненавистью, которую испытывает к ней Веретинский. Для него казанский Арбат, заполненный сувенирными лавками, — «хрестоматийный образец подмены подлинной культуры фетишем».
В этой связи особое значение приобретает эпизод в старинном доме Евреиновых на бывшей Первой горе (ныне штаб-квартире бахаистов); Веретинский, случайно попав туда на молебен, пристально рассматривает дверцу ретро-буфета. Ему мнится, что в 1884 году «16-летний простачок» Алексей Пешков тоже на нее с интересом смотрел. Между тем Горький в своих рассказах о казанском периоде жизни не заморачивался передачей местного колорита, а опирался на черты обобщенного провинциального города, сложившегося в многочисленных версиях критического реализма.
Думается, и Ханову в «Гневе» следовало пойти тем же путем — поселить своего Глеба, наблюдающего за миром сквозь «литературоцентричный прицел», в условном мегаполисе N, выстроенном по умозрительному шаблону. Любимые кафе и бары Веретинского, книжный магазин «Сквот» и прочие места хипстерской активности при этом переносе не пострадали бы. Не говоря уже о фейсбуке, где Глеб проводит немалую часть жизни. Да и основная мысль романа стала бы внятнее; она, по нашему мнению, гносеологическая: осторожно, «всеучебище», сиречь университет! Здесь не мыслят, а имитируют мыслительный процесс.
Когда у взрослых не варит котелок
Как называется Казань в детской повести Рената Беккина, угадывается из ее названия — «Приключения мальчика Степки в городе Котлове». Определяется истинное название города легко, потому что всем известно: оно произошло от татарского слова «казан» — «котел». Ну а те, кто сразу не сообразит, вскоре узнают столицу Татарстана по доминанте казанского силуэта — когда Степка увидит из окна прибывающего поезда башню из темно-красного кирпича, похожую на «перевернутый вафельный рожок от мороженого».
Мальчик приезжает в Котлов из Москвы, тайком от мамы, — расхлебывать кашу, которую заварил тут его отец — Морган Кукушкин. Ни с того ни с сего бывший инженер бросил семью и занялся созданием культа, включающего элементы буддизма, христианства, иудаизма и ислама. А затем вообще скрылся от мира со своими последователями в Обители Добра, расположенной в поселке Торфяновка, — ждать очищения мира от лжи и скверны. Между тем проникнуть в укрепленную цитатель сектантов так же непросто, как семь лет назад в логово последователей печально известного Файзрахмана Саттарова — в поселке Торфяном под Казанью. Однако Степке помогает в нелегком деле воссоединения семьи сказочный Рубен – «то ли заяц, то ли мишка». Хитроумному загадочному существу удается развеять чары сектантского дурмана, но он не в силах сделать повесть в полной мере детской и приключенческой из-за груза недетских проблем, который автор взвалил на ребенка.
Автор - Галина Зайнуллина
Комментарии (0)