Юрий Клавдиев «Единственный берег»

К театральной лаборатории «Свияжская АРТель» Юрий Клавдиев написал текст для чтения из трех частей. Публикуем с разрешения автора первый.

Клавдиев - постоянный участник фестиваля новой драмы «Любимовка». Пьесы его идут по всей России. Он соавтор сценария фильма «Кремень» Алексея Мизгирева, автор сценария фильма «Все умрут, а я останусь», сериалов «Школа» и «Чемпионки» Валерии Гай Германики.

Звёзды

На нашем острове немного людей. Звёзд, которые они могут увидеть в небе, даже невооружённым глазом, гораздо больше. Это добрые звёзды, голубые, жёлтые и зелёные, как глаза здешних детей. Они (звёзды) каждую ночь тихо кружатся над нашими головами, всякий раз оказываясь на своём прежнем месте к очередному вечеру.

Мы редко смотрели на них раньше. Что там смотреть – звёзды да звёзды. Куда важнее смотреть по сторонам, чтобы не пропустить соседа, с которыми у нас на острове принято здороваться, даже если вы не ладите друг с другом. К слову, ладить друг с другом у нас получается – по-другому нельзя, если вы живёте на острове.

На нашем острове множество разных церквей и храмов. Они молча стоят вокруг нас, окутывая время от времени колокольным звоном. Мы привыкли различать их по голосам. А ночью церкви и храмы молчат, впечатлённые звёздным небом, и мы осторожно ходим мимо них за водкой – водка нужна нам, чтобы внутренний диалог не мешал нам смотреть на звёзды.

Мы, как я уже говорил, редко смотрели на звёзды. Но это было давно, до того, как произошли события, о которых я решил вам рассказать.

Я не местный. И не планировал быть местным до того, как попал сюда. Как я сюда попал? По правде сказать, я и не помню. У меня было то, что те врачи, с которыми мне не повезло встретиться по жизни, называют сумеречным состоянием. У меня часто бывают сумеречные состояния – минимум дважды в году, ранней осенью или поздней весной. В это время небо, как вы, может быть, замечали, становится особенно прозрачным и словно бы звенит. Но небесный звон – это полбеды.

Ранней осенью и поздней весной сквозь небесный звон слышатся лунные песни. И вот именно они и являются причиной того, что я здесь нахожусь. Лунные песни, которые я слышу, гремят в моей голове, как будто я засунул голову в раструб гигантского патефона. Из-за их грохота я не слышу голоса разума – или слышу, но слишком поздно. Это неприятно, особенно для окружающих – поэтому мне рано пришлось покинуть родной дом, и теперь я живу в лесах или на обочинах дорог – так я доставляю окружающим меньше неприятностей.

В поисках места, где небесный звон и лунные песни звучали бы тише, я прошагал много дорог. Так я и пришёл сюда, на этот остров, где сливаются вместе две больших реки и одна маленькая. В самом конце леса меня перевёз сюда в лодке добрый человек, с которым я расплатился хлебом, солью и маленьким леденцом в виде красной звёздочки, который я подарил его малышу, который важно сидел на носу лодки вперёдсмотрящим.

Оказавшись тут, я оценил всю привлекательность этого места. С одной стороны возвышалась монастырская стена, и, послушав её сначала правым ухом, а затем – левым и внутренним, я кивнул, потому, что понял, что эта стена надёжно защитит меня от тоскливых осенних ветров, которые вот-вот уже должны были начаться.

Внутри монастыря были монахи, которые по достоинству оценили мои физические возможности – рядом с воротами монастыря была большущая лужа, в которой как нельзя кстати застряла тяжеловозная лошадь с повозкой. Я выпряг лошадь, подлез ей под брюхо, вытащил из грязи и аккуратно поставил на чистое место подальше от лужи. А потом взялся за оглобли сам и вытащил телегу, стараясь не уронить с неё ни одного мешка, а мешков там было приличное количество даже для тяжеловозной лошади. Это мне удалось, и меня пустили пожить в монастырь, хотя некоторые из монахов сомневались, хватит ли у них еды, чтобы кормить меня в соответствии с моими размерами и силой.

Моей любимой иконой в монастыре стала икона Святого Христофора. Когда наступила осень – а она, как назло, в том году была очень ранняя, я входил и садился возле неё. И разговаривал с ней. Чтобы Святой Христофор лучше меня понимал, я делал это на собачьем языке – за время моих путешествий я много имел дел с собаками и хорошо его выучил. Некоторые монахи были против и этого, но отец настоятель сказал, что это, мол, исключительно моё и Святого Христофора дело, и если он меня не трогает, то уж мы не должны и подавно.

Так мы и беседовали со Святым Христофором, и эти разговоры позволяли мне не слышать лунных песен. Понемногу я научил Святого Христофора человеческому языку, чтобы монахи понимали наш разговор и перестали беспокоиться. А когда я задавал святому особо каверзные вопросы, и он надолго умолкал, подыскивая ответ, я выходил на улицу и смотрел на звёзды.

Звёзды мерцали и переливались над головой, как искры на небесном снегу. Они тоже беседовали со мной, язык звёзд ещё проще собачьего, он вроде морзянки, с помощью которой теперь модно объясняться в любви. Звёзды мигали, обмениваясь со мной точками и тире, а я спокойно смотрел на них, стараясь понять их язык.

В один из таких дней, когда я сидел у воды и пытался понять язык звёзд, мигая им в ответ то одним глазом, то другим, я услышал в ночи поезд. Поезд был нездешний, и я на всякий случай переместился в кусты, чтобы рассмотреть гостей, не привлекая их внимания – что было бы сложно, если бы я остался на виду. Не помню, говорил ли я вам, но обычная человеческая одежда на мне сидит так, что людям в моём присутствии становится неуютно. Это если не вспоминать о том, что на меня вообще трудно найти подходящую одежду, ведь я могу взять на руки тяжеловозную лошадь, да так, что она вполне способна устроиться у меня на руках и уснуть. В общем, одежду я шью себе сам из всего, что найду на берегу.

Спрятавшись в кустах понадёжнее, я рассмотрел поезд, который подходил тем временем к станции. Поезд – а был он сплошь из железа, и весь разрисован звёздами, и светлыми героическими фигурами, и оттуда вышли несколько людей, и я тут же вышел из-за кустов, вышел радостно и безбоязненно.

Потому, что на фуражках и кожаных куртках людей были точно такие же звёзды, как в небе. Маленькие и красные. Лица людей были в шрамах и морщинах – видимо, им пришлось несладко, пока они доехали сюда с небес.

Я приветствовал их на их языке, быстро моргая то одним глазом, то другим – ведь всегда приятно, когда с тобой говорят на твоём родном языке. Но они не поняли меня – скорее всего, я начал учить их язык недостаточно давно и ещё не очень в этом продвинулся. Иначе чем можно объяснить то, что они стали кричать и грозить мне большими винтовками и маленькими пистолетами. Тогда я перешёл на язык родных осин, и тут уже дело пошло. Главный человек со звёзд, которого все звали «Товарищ Троцкий», велел мне провести их в монастырь. На всякий случай я повёл их длинной дорогой, потому, что хотел подольше пообщаться с ними первым – в конце концов, это я их нашёл, а в монастыре их наверняка уведёт к себе отец настоятель, и будет давать им еду и кров, а после, уже утром – разговаривать, потому, что серьёзные дела не делаются на ночь глядя.

Пока мы шли, я старался больше слушать, чем говорить. Люди с красными звёздами говорили о белогвардейской сволочи, контрреволюции, экспроприации и продразвёрстке. Они говорили о контрнаступлении, Казани, фронтах и мобилизации. Я впервые слышал эти слова – ну, кроме слова «Казань», и постарался как можно тщательнее их запомнить – а вдруг это слова древних воздухоплавательных заклинаний, с помощью которых пришельцы добрались сюда?

Потом они спрашивали меня, как у нас на острове обстоят дела с эксплуатацией, и кто у нас осуществляет диктатуру пролетариата. Я уточнил, что они имеют в виду, а потом честно сказал, что здешний пролетариат слишком занят, чтобы осуществлять какую бы то ни было диктатуру, а за эксплуатацию у нас принято макать в прорубь, если под эксплуатацией я правильно понимаю работу, за которую заказчик зажилил деньгу. Люди со звёздами посмеялись, а Товарищ Троцкий пообещал наладить тут нормальную агитацию.

Примерно в это время я начал подозревать, что люди эти не со звёзд, хоть и приклеили на себя звёзды. Я спросил, почему звёзды на их одежде только красные, ведь в небе каждая звезда имеет свой собственный цвет. Товарищ Троцкий снова засмеялся, назвал меня романтиком и сказал, что они не со звёзд, а из Петрограда, и что настало время и в наших местах привести всех к общему знаменателю.

Дальше стало видно монастырь, и краснозвёздные товарищи и братишки (так они называли друг друга, и мне это нравилось, потому, что это были хорошие, добрые слова, вот только звучали они у них немного жёстко) сказали мне, что больше они не нуждаются в моей помощи. Я сказал им, что пойду обратно на берег, чтобы подучить звёздный язык. Они снова засмеялись и пошли дальше сами, а один из них вернулся и прошептал мне, что я хороший парень и именно поэтому мне надо отсюда «тикать, пока не началась буча». Я не понял, что значит «буча», но на всякий случай пошёл на другое место – туда, где я припрятал найденный однажды на берегу небольшой полевой бинокль.

С того места очень хорошо видно монастырь. Сначала всё было тихо. А потом Товарищ Троцкий и те, кто приехал с ним, вытащили монахов и отца настоятеля во двор в одном белье. Это было очень, очень нехорошо, никто не должен видеть отца настоятеля в одном белье, но потом всё стало ещё хуже. Потом откуда-то появились клетки – скорее всего те, в которых у нас держали особенно злых собак, а также всякую птицу и прочую скотскую мелочь. В клетки посадили отца-настоятеля и некоторых монахов. Потом братишки и товарищи потащили клетки на площадь. Из домов начали выходить люди, и, скорее всего, они возмущались тем, что происходит, потому, что товарищи и братишки, охранявшие тех, кто тащил клетки, начали стрелять в воздух.

Клетки с отцом настоятелем и монахами установили на площади, и Товарищ Троцкий в сопровождении вооружённых братишек, влез на одну из них и сказал речь. Тут я окончательно понял, что эти люди не со звёзд. Потому что наши звёзды – добрые и милые, они бы просто не смогли нести за себе таких людей. Да и с неба бы такие люди просто упали бы – ведь, как известно, небо такое воздушное, что грешники просто не могут по нему ходить. А то, что сделали эти люди – грех, и значит, носить их может только наша грешная земля.

Додумав эту мысль до конца, я решил, что мне необходимо исправить то, что я невольно начал. Я ушёл в другое своё место на острове – то место, где я выкопал себе в земле глубокое и тайное убежище, на тот случай, если лунные песни станут совершенно нестерпимы. Я лёг в это место и стал спать, потому что мне предстояло много трудных ночных дел.

Ночью я проснулся и первым делом пошёл на площадь. Клетки с отцом настоятелем и монахами охраняло всего два солдата. Мне не стоило большого труда подкрасться к ним – за время жизни на обочинах дорог я научился ползать незаметно, как дождевой червяк. Прежде, чем кто-то из часовых успел меня заметить, я схватил одного из них и со всей силы бросил им в другого, вознося при этом про себя тихую молитву, в которой извинялся перед Богом за то, что скорее всего, убью кого-нибудь из них до смерти.

После я разогнул замки на клетках, и выпустил отца-настоятеля и монахов. Они сразу засобирались куда подальше, а я пошёл на станцию, потому, что придумал себе ещё одно дело. Я придумал отнять у братишек и товарищей поезд, чтобы они не могли передвигаться отныне так быстро, потому, что их сердца нечисты, а нечистому сердцу ни к чему такая скорость. Обладатель нечистого сердца должен ходить пешком, и как можно медленнее, чтобы иметь возможность постичь красоту этого мира и таким образом отмыть своё сердце изнутри.

Придя на станцию, я увидел, что совершить задуманное будет очень непросто, так как станцию охраняло гораздо больше товарищей и братишек, чем клетки с монахами. Но я приник к траве, и двигался в ней, словно я охочусь за воробьями – а каждый, кто хоть раз подбирался к воробьям на расстояние броска палки, знает, как это трудно и каких усилий по сохранению тишины это требует. Я прополз мимо вагона, разрисованного звёздами и героическими людьми, прополз мимо железного вагона с двумя большими орудийными башнями, и оказался рядом с вагоном, в котором горело единственное окно и кто-то негромко читал вслух.

Я осторожно посмотрел в окно. Для таких случаев у меня в складках одежды припасен осколок зеркала – ведь моё лицо за время работы над собой претерпело множество изменений, да и размеры его не предполагают незаметного подглядывания. В осколке зеркала я увидел Товарища Троцкого. Он сидел в кресле и читал вслух книгу. Напротив него, судя по запаху духов, сидела женщина. И слушала.

Я пополз обратно, к тому самому вагону, что с двумя башнями. Он был весь из железа, но дно было деревянное, и я вынул доску и вошёл внутрь. Закрыв дверь в вагон так, чтобы её нельзя было открыть снаружи, я занялся делом. О том, как заряжать и наводить оружие, я имел чисто теоретические представления, у нас на острове есть пушки, но все они времён Ивана Грозного, а тогда были в ходу несравненно более простые модели. Но в целом всё подобно всему, как любил говорить наш отец настоятель, а снаряд заряжать даже проще, чем возиться с кугелем и ядрами.

В дверь стучали, и, кажется, даже стреляли. Я не оглядывался – дверь выглядела вполне крепкой, чтобы выдержать ещё секунд пять, а больше мне и не было нужно. С третьей попытки я нашёл колесо, опускавшее ствол пушки, ещё раз проверил затвор, и дёрнул за специальную кожаную колбаску, свисавшую откуда-то из пушки – на ней единственной не было делений, и я справедливо предположил, что это и есть спуск.

От грохота я на секунду ослеп и оглох. Всего на секунду, но этого им оказалось достаточно, чтобы сорвать дверь вагона гранатой. Дальше я какое-то время оказывал в узком проходе вагона достаточно успешное сопротивление, но потом они, видимо, нашли вынутую мной из пола доску и вошли в вагон позади меня. Они ударили меня по голове (мне показалось, что целым паровозом, хотя вряд ли бы им удалось протащить его сквозь щель в полу. Скорее всего, это была простая кувалда), и вытащили на свет.

Поезд представлял собой крайне жалкое зрелище. Разрисованный вагон и вагон, в котором Товарищ Троцкий читал книгу, были разрушены до самых колёс – вокруг валялись одни щепочки. По щепочкам в крайнем возбуждении скакал сам Товарищ Троцкий – видимо, ему удалось выскочить, пока я искал нужные рулевые колёса на орудии. Но взрывная волна сорвала с него почти всю одежду, и от его революционной представительности не осталось и следа. Вокруг горела и тлела агитационная литература, а ещё дальше стояли наши селяне и одобрительно цокали, исподтишка показывая мне большой палец.

И звёзды. Настоящие, добрые звёзды, которые никуда не делись. А даже стали как будто бы ближе. По-моему, я научился понимать их язык. Они зовут меня к себе и говорят, что нужно немножко потерпеть. И я терплю. Если честно, терплю из последних сил, ведь я ужасно большой и тяжёлый, а крест, к которому меня прибили товарищи и братишки, никак не хочет ломаться, хоть я первое время и колотил его что есть силы ногами. Но сапоги с меня предусмотрительно сняли, а босыми ногами много не наломаешь.

Но я потерплю. Когда тебя зовут к себе настоящие звёзды, можно и потерпеть.

Фото: Юлия Калинина