Квартальный Надзиратель: Воспоминания из Рождественского носочка

Елка-простолюдинка

Народная елка была в парке «Черное озеро». Тогда не пытались сделать ее выше и круче тех, что стояли в городских садах других губернских городов Российской империи, просто старались устроить праздник для небогатых людей. Обратите внимание, сколько казанцев придет на этот раз в парк «Миллениум», чтобы поглазеть на скучный зеленый конус из пластика, так называемую главную елку республики Татарстан? Несколько кучек пошарахается туда-сюда, попьет пива и пофоткается. Вот и все веселье. А тогда на «Черное озеро» толпами валили, потому что здесь шумел настоящий, а не искусственный праздник с нехитрыми забавами: русскими горками различной высоты, качелями, ледяной крепостью, которую надо было взять, скоморохами с балалайками, кукольным балаганом с Петрушкой, чайными столами с самоварами, завешанными бубликами и горячими пирожками – копейка штука. Для желающих работал трактир с оркестром. Эх, ма!

Игрушка как средство пропаганды

Накануне Первой мировой войны елка Дворянского собрания была сплошь увешана солдатиками, пушками и крейсерами – таковы были патриотические настроения населения. Вообще елочная игрушка отражала события в стране. Библейская тема чередовалась с житейской. Коллекционеры знают, что елочная игрушка в виде нескольких дугообразных ферм железнодорожного мостика могла появиться на казанских елках только в 1913 году, когда был открыт Романовский мост через Волгу. Как только в небе России появились аэропланы и летчики стали героями, тут же и игрушки на эту тему украсили еловые лапы. Советские времена не исключение. Елки то запрещали, то разрешали, но, в конце концов, отбросив религиозную подоплеку, они стали «мягкой и пушистой» пропагандой в руках властей и помогали обрабатывать хрупкие детские души. Дети развешивали тачанки, бронепоезда, красноармейцев в буденовках, и мечтали поскорее вырасти и встать в ряды РККА (Рабоче-крестьянская Красная армия), позднее на елках повисли парашютисты, космонавты, а также танки, катюши и даже тракторы – это когда осваивали целину. Сегодня лесную красавицу украшают шары, снежинки и фонарики. Никакой политики!  

Толстый лев и казанские детишки

В редком фонде библиотеки имени Лобачевского я держал в руках рукописную книгу в одном экземпляре казанской писательницы Александры Кучумовой с грозным штампом «НКВД». Машинописные страницы были сброшюрованы в типографии. На темно-зеленой обложке стояло название «Детство у тюрьмы». По горькой иронии судьбы и последние годы жизни Кучумовой прошли тоже в тюрьме, только далеко от Казани.  

Она вспоминала, что когда ей было пять лет, семья проживала рядом с Губернской тюрьмой, которая и поныне стоит на улице Япеева. Напротив тюрьмы сохранился двухэтажный купеческий особняк, где несколько лет жили Толстые. Так вот, когда под самый Новый 1843 год дети с ближайших домов строили ледяную горку, им вышел помогать сам Лев Николаевич. Тогда, конечно, об этом никто из них не догадывался. Толстой был безбородым щеголеватым студентом, и дети еще удивлялись, что он носил из колодца воду в одной только студенческой тужурке без шапки и рукавиц, хотя мороз стоял крепкий.

На следующий день Лев Николаевич пришел уже с молодой барышней, которая, когда бросалась снежками, дала подержать Сашеньке Кучумовой свою пахнущую духами пушистую муфточку. Рядом с горкой вкопали большую елку и украсили ее бумажными гирляндами и фонариками, которые мастерили из круглых шляпных коробок. В них прорезались отверстия самых разнообразных форм, а внутри устанавливали свечки, которые горели, мигая на ветру и, в конце концов, прожигали в коробке дыру. Глядя, как весело катаются дети с горки, не удержались от соблазна и Лев Николаевич со своей спутницей, которая его окликала на аглицкий манер – Лайн. А еще она кричала ему «господин Толстой», и дети недоумевали: какой же он толстый, когда совсем худой?!

Они катались на санках с крутого берега – вниз к реке Казанке. Потом детишки долго искали муфту барышни, ведь она была белой и поэтому незаметной на снегу.

«Под самый Новый год Лев Толстой вышел из дома с большим бумажным пакетом и дал каждому из нас по огромному крымскому яблоку, ярко-желтого цвета, по тульскому прянику, а еще по большой шоколадной конфете с мармеладной начинкой, фантик от которой я долго хранила в своей девичьей шкатулке. Помню, называлась она – «Южные грезы», – пишет Кучумова. – Шоколад был для нас лакомством недоступным. Мы видели его только в витринах кондитерской лавки. И вдруг у каждого из нас по целой шоколадной конфете! Мы откусывали по маленькому кусочку и с таким наслаждением смаковали, что Лев Николаевич даже весело расхохотался. - Завтра, – говорит, – приходите, каток будем делать. У кого из вас нет коньков?

Не оказалось коньков только у меня, у других были проволочные. - Я тебе смастерю, – пообещал писатель, и слово свое сдержал. Как потом детишки завидовали мне, глядя на самодельные коньки, которые представляли собой деревянную колодку с врезанной в них стальной полоской.

Всем нам хотелось если не обогнать Льва Николаевича, то хотя бы не отстать от него. Но как ни старались, как ни размахивали руками, никому из нас не удавалось этого, и все мы приписывали успех не ему лично, а его отличным аглицким конькам».

Шла Рождественская неделя, и вот однажды детишки увидели, что из-за угла дома выезжает Лев Николаевич, но не на коньках, а на… велосипеде.

«С этого дня мы стали бредить велосипедами, – вспоминает Кучумова. – У меня мой первый появился лишь после Первой мировой. Это был трофейный немецкий велосипед «Рейх-классе», с нервным звоночком и оловянной фляжкой в толстом кожухе на подрамнике».

«Культурный» мордобой

Ни один праздник на Руси не обходился без мордобоя. Такова была старая добрая традиция. Обычно встреча родственников или приятелей начиналась чинно с троекратного лобызания, а заканчивалась сломанными носами и выбитыми зубами. Потом шепелявили: «Эх, холосо посисели» (то есть «посидели»). Плазник удался на слафу». Чтобы не ломать мебель, старались биться на улице. Весной или осенью драчуны валялись в грязи, зато зимой – улететь в пушистый сугроб и зарыться туда мордой было одно наслаждение. Да и красные пятна на белом смотрелись по-праздничному как цветы на пуховой шали. Федор Шаляпин, вспоминая те времена, когда он был Федей и мотался по Казани в поисках приключений, писал:  

«Прекрасно на Кабане летом, но еще лучше зимою, когда мы катались на коньках по синему льду и когда по праздникам разыгрывались кулачные бои – забава тоже, говорят, нехорошая. Сходились, с одной стороны мы, казанская Русь, с другой – добродушные татары. Начинали бой маленькие. Бывало, мчишься на коньках, вдруг, откуда ни возьмись, вылетает татарчонок: хлысь тебя по физиономии и с гиком мчится прочь. А ты прикладываешь снег к разбитому носу и беззлобно соображаешь: - «Погоди, кожаное рыло, я те покажу!»

Как это ни странно прозвучит, но тогда именно так проходило «культурное общение» двух народов. Мутозя друг дружку, они обогащали свой лексикон незнакомыми словечками, заодно перенимали «моду». Так татары первые научили русских носить малахай задом наперед, соединять варежки резинкой, чтобы те не потерялись, носить в морозы трусы поверх штанов. Русские же показали им, как можно чистить сапоги шапкой, как надевать брюки через голову и другим фокусам.  

Условная граница между татарской частью Казани и русской проходила по протоке Булак и озеру Кабан, но жить изолированно в одном городе не получалось. Две такие разные ментальности соприкасались, иногда, конечно, искрило, но чаще согревало.  

Тот же Шаляпин пишет в своих «Воспоминаниях»:  «Иногда отец, выпивши, задумчиво пел высоким, почти женским голосом, как будто чужим и странно не сливавшимся ни с фигурой, ни с характером его, – пел песню, составленную из слов удивительно нелепых: Сиксаникма, Четвертакма, Тазанитма, Сулейматма. Биштиникма! Дыгин, дыгин, Дыгин, дыгин! Я никогда не решался спросить его, – что значат эти исковерканные, полутатарские слова?»

Я пошел с этими словами песни к татарским фольклористам и те мне сказали, что это старинная тюркская плясовая, где «дыгин, дыгин» это «тагын, тагын», что означает «давай еще, еще».

Татары тоже много чего заимствовали у казанских славян. Например, если раньше они сахар макали в блюдце, то теперь завели манеру кромсать кусок щипчиками, а затем класть кусочек себе на язык; держать чашку с оттопыренным мизинчиком; а на праздники поднимать рюмочку со словами «поехали». Не мудрено, что вскоре русские стали заглядывать на майдан, где магометане праздновали сабантуй, а татары посещать городские сады с православными елками. Толерантность, понимаешь!

Жизнь с чистого листа

До революции в ночь с 31 декабря на 1 января, взбив подушки и перины, казанский народ отправлялся на боковую. Шумно и весело отмечали православные лишь Рождество с 6-го на 7-е января. Сместили праздник назад атеисты. Случилось это уже после 1917 года. И в многонациональной России нововведение прижилось. Устраивали «поминальный» стол по поводу кончины Старого года и тут же начинали отмечать рождение Нового. В этот день люди психологически очищались – все хреновое, что произошло перелистнулось, а теперь можно жить с нового листа. Отныне ты себе сам прощал грехи и становился праведником – на день-два – пока снова не набедокуришь. Хотя в праздники удержатся было ой-как нелегко. Так и подмывало заняться «культурным обменом» и поздравить соседа «наотмашь».        

Приглашение на елку в Дом Шамиля

В Новотатарской слободе Казани первым кто осмелился поставить у себя дома христианскую елку, был хозяин Дома Шамиля купец Ибрагим Апаков. Он был известный «европеец», который смущал нравы правоверных, то сигару при всех закурит, то в ресторане гостиницы «Булгар» громко заявит: «Ну, скока можно дуть щай? Эй, щиловек, коньяк хощу!» Поэтому, когда в окнах особняка на улице Екатеринский засияла великолепная ель, то многие даже не удивились. Этого следовало ожидать. Ропот недовольства прошелестел лишь того, когда во многие купеческие дома слободы принесли рождественские открытки с приглашением к Апаковым на елку. Это был вызов. Открытки были тотчас порваны в клочки, а Дом Шамиля стали обходить стороной, плюя в то направление. Но это были только цветочки. Ибрагим Апаков однажды привез с рынка «бомбу» в виде немецкой свиньи. Она бегала по комнатам с бантом на шее и щипала служанок. «Хуже свиньи только француженка в панталончиках», – цокали языком бородатые мужчины в каляпушах, зачем-то сохраняя на память яркие билетики в парижский цирк, который летом гастролировал в Казани.

Ку-ку, пи-пи, ка-ка

Но «капелька гранит дырявит» и постепенно елка у татар перестала ассоциироваться с православием и русскими, а стала символом сказочного леса, с забавами и угощениями. Деда Мороза заменил Кыш бабай, а Снегурочку – Кар кызы. Говорят, что переименовал персонажей на татарский лад именно Ибрагим Апаков, подаривший татарским детишкам елку и такой волшебный праздник – Новый год. Он сам любил обряжаться в тулуп извозчика и изображать заторможенного бабая, который немного ку-ку. Вместо бороды – два хвоста чернобурки, а на голове – красная феска. Детишки от радости сразу же делали пи-пи, а свинья с бантом визжала и оставляла на персидском ковре свои красивые ка-ка.        

 Мемуары Латифы

В книге Латифы Мансуровны «Казанские сны», эмигрировавшей из России в 1920 году в Стамбул, мы найдем страницы, где она вспоминает о своем детстве в Казани, которое прошло в большой купеческой усадьбе на берегу озера Кабан. Среди приглашенных на елку к Апаковым была и она вместе со своей сестрой Бибинур:

«Родители отпустили нас с большой неохотой. Но отец был связан коммерцией с Ибрагимом-эфенди, поэтому не желал ссоры. В Доме Шамиля отмечали немусульманский праздник особенно пышно, видимо европеизированные хозяева желали, во что бы то ни стало выделиться из архаичного окружения Ново-татарской слободы. На Рождество здесь непременно устанавливалась елка. Одна была для господ, другая, которую ставили в саду, предназначалась для простых. В назначенный час сюда приходили дети, чтобы получить свой нехитрый подарок: медовые и мятные пряники в форме полумесяца. Специально приставленный человек помечал в тетрадь, кто пришел и сколько получил на руки, так как было много больных детей, которые не могли явиться и за них посылали родственников».

Как большевики праздник украли

«Дети рабочих и крестьян, толпились на лестнице, волновались и шумели, нетерпеливо ожидая елки. Но вот, открылись двери, и чей-то охрипший голос сказал: - Дети, идите! Тише, тише. Затаив дыхание, ребятишки чинно, по паре, входили в ярко освещенную залу и натыкались на сверкающую серебреными снежинками с изображением серпа и молота и ярко-красных звездочек… пальму! Она бросала свой багряный отсвет на их лица с округлившимися глазами. Минуту царила тишина глубокого очарования, сменившаяся хором восторженных восклицаний. Одна из девочек не в силах была овладеть охватившим ее чувством и обняла пальму совсем как обезьянка», – так в 1918 году описывал новый, а точнее старый, но перелицованный праздник, казанский писатель Михаил Кутыркин в своей книге с красноречивым названием «Были праздники ваши – стали наши».

Подарки были похожи на продуктовые пайки, и они, конечно, были в радость. Но в пакетах находился еще и сюрприз – шоколадные яйца, экспроприированные со складов кондитерской фабрики «Эйнемъ». Внутри яйца был отполированный деревянный саркофаг, ярко-желтого цвета, внутри которого лежали вперемешку ручки, ножки, туловище, голова и винтовка. Если все это соединить, по предлагаемой схеме, то получался красноармеец. При ближайшем рассмотрении красноармеец оказывался чертовски похожим на Иисуса, а на его винтовке легко читалась надпись «Отче наш…» и становилось понятно, что она была переделана из креста, но это уже были мелочи.

В 1919-ом Новый год перестали праздновать. Не до этого было. На елки тогда смотрели как на дрова. Но сказка никуда не делась, она только спряталась. Когда в Новогоднюю ночь стрелки приближались к двенадцати, сердце по привычке замирало и домашние желали друг другу счастья. Затем выглядывали в замороженное окно, пытаясь разглядеть в непроглядной ночи то светлое завтра, о котором так много говорили вчера на собрании Жилкома…