Журналист Адель Хаиров продолжает свои экскурсии в прошлое Казани. Правда, из-за жары маршрут пришлось изменить и от раскаленных особняков перебраться в тенек – поближе к воде, там, где казанцы превращались в дачников.
Несколько правдивых историй из жизни казанских дачников
Деревянные терема-шкатулки – один краше другого – с обслугой, столом, банькой, яликом, сдавались на все лето по берегу Дальний Кабан состоятельным горожанам; те же, кто не имел капитала и жил на жалование, снимали дачки попроще в поселке Васильево; кое-кто перебирался с семьями в деревни на правом берегу Волги – Печище, Верхний и Нижний Услон, Ключище, Шеланга… Но многие не покидали жаркий город и прохлаждались в парках, благо в Казани имелась даже своя «Швейцария» – Русская и Немецкая.
Азиатский город с боровом и верблюдами
Казань и сейчас большая провинция: четыре улицы по горизонтали, пять по вертикали, плюс ветка метро из десяти станций. Те, кто ее называет мегаполисом, просто льстят. А какой она была в начале прошлого века? Обычным губернским городом с огромной лужей в самом центре на Рыбнорядской площади (это место теперь казанцы называют Кольцо), где прохожие теряли галоши, а знаменитый боров Тимофей жил здесь как водоплавающий и злобно хрюкал на татар и евреев. У Сенного рынка, там, где ныне стоит театр имени Галиаскара Камала, важно жевали горькие ромашки лохматые верблюды, которые приходили на ярмарку вместе с караван-сараем из Самарканда. Так, вопреки Киплингу, в Казани легко сходились Запад и Восток.
Казанцы только из книжек Достоевского знали про дома-колодцы и каменные мешки, раскаляемые на северном солнце Санкт-Петербурга, они также «жевали» слухи о московской пылище и пробках из экипажей на площадях. Наши люди, конечно, туда тоже ездили, но было их немного – в основном по купеческим делам, а вот чтобы ради праздного любопытства таких бездельников по пальцам можно было пересчитать.
Казань как одна большая дача
Летом город погружался в зелень: живописно громоздились по косогорам и оврагам одноэтажные купеческие и мещанские домики– все в палисадниках, запушенных садах и огородах. По задам, оттолкнув калитку за домом, можно было сбежать к реке Казанке, озеру Кабан, протоке Булак. Поудить на мостках, искупнуться. Местные в воскресные дни расстилали тут полянки с самоварами. Шашлыки тогда не жарили, предпочитали запеченную картошку да яйца на углях. Варили в ведре уху. Душистую траву для чая собирали рядышком, яблоки и дули свисали прямо над головой – конечно, чужие всегда были вкуснее. И сейчас еще в «Немецкой Швейцарии» - так называли обширный район от железнодорожной станции «Новаторов» до бывшего пляжа в парке имени Горького, - там, где до Первой мировой войны шумели сады колонистов, взращенные на рукотворных террасах, можно найти одичавшие смородину и малину. Сохранилась также целая плантация гигантского борщевика, который немцы употребляли как в сыром виде в салатах, так и в варенном – в супе. Так что большинству казанцев иметь дачу за городом было без надобности. Летом их крепкие дома превращались в легкие дачи.
А какая свежая тень исходила от старого дерева в жаркий день, какие волнующие волны накатывали из садов в пору цветения сирени, яблони, вишни! Как легко дышалось внутри в солнцепек, наверное, схожие ощущения можно испытать лишь на старой каравелле со скрипучей палубой и лестницей, по которым прыгал солнечный зайчик. В семидесятые годы я жил именно на таком «корабле», причалившим вглубь дворика на улице Тихомирнова у Третьей горы. Асфальта во дворе не было, все устилала трава-мурава, в которой умывались кошки. Из окна, высунув шланг, сосед дядя Миша поливал огурцы, один самый шустрый уполз вверх и обвил чердачное оконце. Черные вишни с капельками слез можно было срывать ртом, высунувшись за раму, а яблоки скатывались с холма по ложбинкам тропок и тыкались в ноги играющим в домино. Совсем не помню тополиного пуха, видимо, в Горзеленхозе знали, что высаживать можно только мужскую особь, которая не пушит, и ни в коем случае не подрезать ветки, иначе «мужик» превратится в «девушку» и начнет заваливать улицы хлопьями.
В Ягодной и Козьей слободах, теперь это район торгового центра «Тандем» и ДК химиков, еще лет двадцать назад я набредал на неожиданные темные озерца, спрятавшиеся в камышах, где плавали домашние гуси. Поблизости паслись козы, и сказочный бабай в тюбетейке с белой бородкой-околышком, сидел в высокой траве и отгонял прутиком комаров.
Казань начала прошлого века – это с десяток прилепившихся друг к другу деревень (две из них – Ометьево и Калуга живы до сих пор и находятся уже в самом центре города), там держат голубятни, и всякий раз проходя мимо, я слышу мычание, кудахтанье.
Центральная часть города, всего-то три-четыре улицы и две площади, вот, пожалуй, это кусочек Европы, ее ловкая имитация. Пассажи – Александровский и Чернояровский, особняки, доходные дома, университет, скверы, памятники, фонтаны.Но сделайте шаг в сторону и обязательно наткнетесь на ту самую кривобокую Казань, которую видели Шаляпин и Пешков. Да, теперь это всего лишь огрызки, ошметки, но по этим фрагментам легко можно восстановить утраченную картину – панорамное полотноуездного города.
Я разглядываю старые открытки Казани и вижу над крышами – витает душа. Стоят не здания, а дома, гармонично привязанные к ландшафту. Они как будто не построены, а выросли здесь, как деревья. Сейчас, взяв фотоаппарат, и пройдясь по центру, что я принесу? Несколько уцелевших столетних особняков и дворцов, а из нового? Нечто невнятное, не имеющее своего «я», бетонной массой сминающее до хруста маленькую улочку.
Городские сады, в которых любили гулять казанцы начала прошлого века, популярны у горожан и сейчас. В Ленинском саду сохранился старинный фонтан, его родной «брат» стоял в Лядском, но потом сломался и был разобран.
В Державинском саду на Театральной площади (ныне площадь Свободы) продавали татарскую экзотику: охлажденный кумыс – алкогольный и без, изюмное вино и чак-чак в пакетиках.
Дух старинных парков сохранил дворик Казанского университета. Зайдя сюда, теряешь связь со временем. Чтобы ничто не мешало погружению в прошлое, лучше отключить телефон и на часик стать недоступным
Сикалка, колонка и сифон
Вспоминаю знойное лето 1970 года. Сикалки, сделанные из флаконов шампуни «Алсу», радостно дырявили июльскую жару, а под вечер, во двор выходила соседка по имени Фиглия, и давила ее струей из шланга с латунным наконечником. В эти дни, казалось, что еще немного и в палисадниках завьется кишмиш, а тыквочки в огородах засахарятся дынями.
Колонка в начале улицы была с такой тугой ручкой, что на ней приходилось висеть как на турнике, чтобы выдавить упругую ледяную струю. Дедушка сказал, что из этой колонки пил сам Пушкин, когда проездом останавливался в Казани. Но пить из нее невозможно, губы сносило. Я усомнился, тогда дедушка предложил версию, что Пушкин пил прямо из своего котелка, прокладывая его изнутри целлофановым пакетиком. Местные обычно сушили вымытые пакеты на веревках вместе с трусами и полотенцами, и я представил, как поэт украдкой тырит один такой пакетик.
Горячий ветер вздымал тюлевые паруса, и тогда приоткрывалась часть комнаты – стена, оклеенная желтыми обоями, на которых гарцевал чеканный лезгинец. Вокруг чеканки веером изнывали от жары новогодние открытки. На подоконнике обязательно стоял имитирующий ствол березы кувшинчик с высохшими красными фонариками.
Вот, из окна выглядывает хозяйка в бигудях, она шипит сифоном и захлебывается пузырьками. Сифон – та же колонка, только для домашнего пользования. Заливаем воду, вставляем в «патронник» гильзу с углекислотой, закручиваем и слышим шип и глубокое бульканье водолаза.
Казанская жара боялась трех вещей: сикалки, колонки и сифона. Так я полагал до тех пор, пока не увидел медленно,с достоинством, идущего по самому солнцепеку улицы Баумана узбека в черном войлочном халате и папахой из целого барана. Он, увидев меня спросил: «Малщик, щай хащу випить я. Горящий!» И тогда понял я, что наша несусветная жара для этого Али Бабая – лишь оттепель.
«Таскаясь по проклятой загранице»
Казань вся стоит на воде. Но половину мелких озер давно уже засыпали, а остальные превратили в болотца. Когда-то от каждого дома вела дорожка к водоему или к рощице с полянкой. Федор Шаляпин вспоминал, как с товарищами ходил по ягоды в Ометьевский лес – теперь это станция метро «Аметьево» и посадки вдоль железнодорожного полотна. Редкий экземпляр летом покидал родные просторы и устремлялся за границу – в Баден-Баден, Ниццу, Венецию. Сочи еще не освоили, и там хозяином был малярийный комар, а на воды в Пятигорск и Кисловодск ездили избранные, хотя в горах еще постреливали горцы. К тому же дороги, дороги.
Между прочим, из Казанского художественного училища каждое лето лучшие студенты посылались за государственный счет увидеть «золотое небо» Италии. Шишкин тоже ездил, но весь изнылся: «Сижу и грустно насвистываю русскиепесенки, много еще предстоит скучного и грустного впереди, – писал в своем дневнике художник. – Черт знает, зачем я здесь, зачем сижу в номере Штадт-Кабург, отчего я не в России? Грусть, страшная грусть, но вместе с тем и приятно. Дай бог, чтобы не утрачивалось это чувство, таскаясь по проклятой загранице. Дрезден надоел, Эльба смешна, особенно теперь, когда были дожди, и вода в реке как мумия отвратительна. Это все мертвечина, а мне бы скорее на натуру, на пекло красного солнышка. Природа всегда нова, не запятнана ничем подобным и всегда готова дарить неистощимым запасом своих даров, что мы называем жизнью!»
Люди тогда были крепче привязаны к малой родине. Пржевальскими себя ощущали немногие. Не было такой традиции и охоты к «перемене мест».Только в самом конце позапрошлого века появилась мода неспешно плюхать по Волге вверх-вниз на колесных пароходиках, потому что появились суда с уютными каютами, ресторанами, большими кают-компаниями с пианино и персоналом, готовым обслуживать, развлекать.По газетам реклама пошла, сарафанное радио заработало. И ближе к лету хозяин семейства спрашивал домочадцев: «Ну, что, куда мы на этот раз сплаваем? В Кострому махнем или может до самой Астрахани?»
Маркиз утонул посреди Волги
Василий Аксенов в своей незавершенной повести Lend-leasingписал: «На длинной череде крошечных позитивов изображен был уединенный пляжик на курортном казанском островке Маркиз, что на несколько верст ниже по течению великого волжского потока. В праздничные дни и остров, и поток обычно наводняют трудящиеся. Едут с патефонами, чтобы полностью насладиться. Поют «Ну-ка, чайка, отвечай-ка!».
До подъема уровня воды в Волге, это был огромный остров, напоминающий белого кашалота. Песочек мелкий и белый, тень отдыхающим давали столетние ивы. В летнее время еще даже при Хрущеве работали рестораны и буфеты, но это были отголоски того разгула, который поднимал волну при Николае II.Переплавлялись сюда на двувесельных яликах или дизельных катерах, а осенью газетчики подсчитывали количество утопших по пьяной лавочке. По всей видимости, остров был настолько красив, что обратил на себя внимание даже Екатерины II, когда та проплывала по Волге на галере «Тверь». Она тут же подарила остров итальянскому маркизу Паулуччи, который сопровождал царицу. Потом, тот его проиграл. А имя к месту прилепилось навечно, острова уже почти не видать, а все равно говорят – Маркиз!
Парусная и весельная галера «Тверь», на которой летом 1767 года Екатерина прибыла в Казань, потом была подарена городу. Судно стояло в специальном эллинге на Петрушкином разъезде, но в 1952 году сгорело полностью от искр костра разведенного детьми. Интересно, что галера способна была развить скорость до 14 км в час (для сравнения – пассажирский «омик» - 15-20 км).
Образец рекламы тех лет: «Роскошный иллюминированный ресторан с разноцветными лампочками, чудный воздух, чистый сад, прекрасный распорядок со стороны администрации «Аркадии». В закрытом театре готовят «Ревизора», артисты далеко незаурядны. Во время антрактов – мужской хор, народные песни, чудные танцоры в русских и татарских костюмах, недурственны также и шансонетки, голоса хорошие, репертуар без скабрезности. Цены дешовыя!»
«Чертов угол» – райское местечко
Самыми дальними на озере Кабан были дачи Серебрянникова, в народе их называли Чертовым углом. В воскресение, 4 августа 1895 года, здесь торжественно был открыт загородный сад, который назвали «Аркадией».Газета «Казанское Эхо» восторженно писала: «На открытии сада «Аркадия» было обворовано масса посетителей. У многих исчезли часы, бумажники, кошельки, цепочки. У госпожи Аскерольд увели даже любимицу-болонку. Во вторник ювелирный магазин Климова в «Пассаже» продал одних только часов на 700 рублей, покупатели были все лица, обобранные на открытии сада».
О том, как веселилась публика в «Аркадии» мы можем узнать из этой же газеты за 1905 год: «На аллеях теснотища. Публика гуляет, перебирая ногами в такт одновременно с грохочущим медью военным оркестром. Из ресторана несутся визг и хохот. Ни одного свободного столика и всюду графины с водкой, самых разнообразных величин, звон рюмок и стаканов, и вечный пьяный клик: «Человек! Еще!!!»
Добирались до «Аркадии» пароходом. Предстояло проехать четыре версты, это – около часа. В первом классе за проезд брали 15 копеек, но можно было проехать и за пять, правда, сидя на раскаленной палубе. Для мусульман на некоторых суденышках, типа «Батыр» и «Паша», были устроены специальные каюты без коек, сплошь устланные коврами. Из черной трубы ведьминым хвостом разлетались искры, так как машина топилась углем и дровами. Не редкость, когда один из матросов кричал пассажиру: «Барин, у вас шляпо-то горит!».
Небольшая дача из трех комнат стоила 50-60 рублей за лето. За сто можно было снять прекрасное двухэтажное шале на самом берегу Волги. Для сравнения: годовое жалование фабричного рабочего составляло 335 рублей
С «Кукушкой» на дачу фото
С 1893 года с приходом в наши края железной дороги горожане освоили Красную горку (ныне Юдино), Займище и Лаврентьево (Обсерватория), ну, и конечно, Васильево – «местечко рыбное и грибное».
Летом по рельсам бегали дачные поезда в пять вагонов, за издаваемые звукиих в народе называли ласково –«кукушками». Въезжали на съемные дачи в июне, а если погода стояла дождливая, то и позднее. С утра начиналась ленивая «дачная жизнь», со своей скукой и радостью. Спозаранку булочник приносил кренделя и каравай. Молочница оставляла теплую крынку парного. В первый раз могли дать и бесплатно, в целях рекламы, а потом уж ходили под окнами и наперебой предлагали свой товар.
На Ивана Купалу открывали купальный сезон, а на Ильин день закрывали.
На садовом участке тогда сажалицветы, зеленый лук, горох, капусту, огурцы. Помидоры, как южную культуру, как кабачки, баклажаны и перец, в те времена на Средней Волге не выращивали. Работой себя не утруждали, а просто ничего не делали. Благо достойный пример был – Обломов
Дачники в то время не отгораживались друг от друга заборами. Были популярны так называемые курзалы – места общественного отдыха, где по воскресным дням устраивались в пользу многочисленных обществ благотворительные спектакли. Ставились короткие водевили, в моде была мелодекламация. При этом было принято держать ноты в руках, закатывать глаза и читать неестественным голосом сентиментальные стихи.
Нравы всюду были разные, если Васильево уже тогда славилось своими драками, кражами, да битьем стекол в дачных домиках, то на правом берегу Волги была тишь, гладь, да божья благодать. Видимо патриархальные устои русской деревни в то время были еще устойчивы. Например, многие деревенские лавки не имели… лавочника. Покупатель заходил, выбирал товар, оставлял деньги на прилавке и уходил.
«Все скучающие, страдающие сплином и меланхолией, идите в театр сада «Эрмитаж», смотреть, как господин Порошенко из Киева будет глотать иголки, лезвия и шпаги! Просьба посетителям иметь эти предметы с собою»
В городских садах искали хлеба и зрелищ
Летом город не вымирал, наоборот, оживал. Распахивали ворота городские сады с летними театрами и ресторанами.Сегодня, глядя на разноцветные майки футболистов, бегающих по полю стадиона «Динамо» у бывшего Дворца пионеров, трудно представить, что сто лет назад на месте футбольных ворот «пела» музыкальная раковина, в которой легко размещался оркестр. Чуть поодаль, приблизительно в штрафной зоне отстреливалась пробками шампанского и шипела бараньими котлетами с косточкой ресторация господина Панаева (меню ежедневно публиковалось в газетах), а на месте беговых дорожек размещались киоски с мороженым и пивом. Там, где трибуны, находился закрытый театр на восемьсот мест, в отдельном павильончике за пятачок можно было послушать фонограф Эдисона.
В ночном сумраке то и дело вспыхивало очередное чудо-юдо электротехника Исаева – то «электрическая береза», то «голландская мельница», то «русский самовар», а то –«перпетууммобиле». Именно он в августе 1917 года случайно спалил сада.
Под носом у Панаева работал и переманивал клиентуру другой увеселительный сад, громко называемый – «Эрмитаж». Война конкурентов развивалась с переменным успехом, то один удивит казанскую публику экзотическим номером, то –другой. Сегодня зрителя валом валят в «Эрмитаж», а завтра уже сидят у Панаева.
В последний мирный год, перед октябрьской революцией, в Панаевском саду прыгал с шестисаженного столба в подожженный керосиновый бассейн то ли смельчак, то ли самоубийца по имени Саша Цирил, а у конкурента в это время запекали ключики от экипажа с тройкой рысаков в один из сотни пирожков с ливером, которые продавали по рублю!
Если пресытившаяся публика не шла, то хозяева подсчитывали убытки. В 1902 году оркестр Панаевского сада, протестуя против нерегулярных выплат жалованья, стал играть в оперетке лишь первый акт, все остальные шли без музыки. Бывало и так, что опереточные звезды, которыми все лето восторгались, по осени начинали обрывать трубки своих отвернувшихся поклонников: «Придите, Христа ради, не на что выехать домой, в Париж!»
Сезон закрывался с первыми заморозками. Грустно, совсем как бабочки, умирали к осени увеселительные сады Казани, но на следующий год, с первыми летними деньками, они вновь возрождались и на все лады принимались зазывать к себе горожан, обещая хлеба и зрелищ.
За вход в Панаевский сад брали 20 копеек. Гуляние в саду начиналось в семь часов вечера и шло до трех ночи: играл военный оркестр, который сменяли балалаечники, следом выходил дамский ансамбль в боярских костюмах из Одессы.
 |
Мороженое из города в дачные поселки доезжало сладким молоком, поэтому копали ледники, куда ранней весной закладывались огромные глыбы чистого льда. В жару его крошили и смешивали с ягодами, получался «русский сорбет». Здесь же хранили рыбу, мясо, масло, квас. В грамотно устроенных ледниках зима жила все лето.
В моду входили «англицкие» велосипеды, как обычные, так и с большим передним колесом, который можно было видеть в фильме Никиты Михалкова «Несколько дней из жизни Обломова». Молодежь играла в теннис и бадминтон, пожилые предпочитали карты, лото и шахматы. Но карикатурная классика дачной жизни – это пузатый барин в гамаке, закрывший лицо скучной книжкой. |
В те времена дачники в майке и трусах не щеголяли. Пролетарий, конечно, мог себе такое позволить, но только не интеллигенция, а уж тем более, аристократия. Какой бы адской жара не стояла, надевали светлый парусиновый костюм и соломенную шляпу. Ходить в рубашке с закатанными рукавами считалось мужланством, ну, а загар, в особенности дамам, был вообще непозволителен. Смуглянка, значит, простолюдинка. Ценилась кожа с болезненной бледностью.
На дачах устраивались купальни, которые представляли собой длинные мостки на сваях, ведущие к крытой кабинке-раздевалке. По ступеням с поручнями купальщики спускались в воду и плавали в просторных рубашках как магометане. Там, где дачные поселки были людными, устраивалось либо две купальни раздельно для господ и дам, либо одна с расписанием мужских и женских дней.
Модный тогда Игорь Северянин так описывал дачную жизнь:
Здесь сад на улицу: здесь многодачие.
Здесь домик к домику рабом прижат.
Соседка мучает меня Боккачио, –
О, вальс Боккачио сто раз подряд!…
Написано сто лет назад, а почти ничего не изменилось. Только вместо вальса крутят какую-нибудь попсу.
Именно на сцене летнего театра в Панаевском саду впервые «дебютировал» пятнадцатилетний Федя Шаляпин. Его попросили заменить заболевшего статиста, который должен был произнести нехитрую фразу: «Господа хорошие, пора и честь знать! Уж барин въезжает в ворота усадьбы…», но, как вспоминал певец, «язык мой прилип к нёбу, я позабыл слова, стоял на ватных ногах и дрожал». Кончилось тем, что прямо со сцены разъяренный антрепренер его вытолкал взашей.
Когда выезжали на природу, то брали с собой самовар. На большую семью – ведерный – настоящий паровоз, на интимную кампанию – на три чашки. Были и совсем маленькие экземпляры – всего на один стакан. Назывались они – «самоварами для эгоистов».
Комментарии (0)