Его имя могут не знать, но его песни известны каждому. Ряшенцев – автор песен «Пора-пора-порадуемся» и «Есть в графском парке черный пруд» из «Д’Артаньяна и трех мушкетеров» и «Ланфрен-ланфра» из «Гардемаринов». В этом году Юрий Евгеньевич перевел для театра «Карамболь» либретто мюзикла «Шербурские зонтики» и получил восторженный отзыв композитора Мишеля Леграна.
Помните свои первые стихи?
Я написал их в пять лет. Шла война с Японией, и появились такие строки: «Над сопкой Заозерной взвился наш красный флаг, / Под сопкой Заозерной лежал разбитый враг». Как я понимаю, это было сделано под Маршака: «По склону вверх король повел / Полки своих стрелков. / По склону вниз король сошел, / Но только без полков». Я потом долго упирался, не хотел быть поэтом и до сих пор себя им не считаю – обычно говорю, что литератор. Вообще, серьезно поэзией я занялся, когда мне было уже тридцать лет. Я перешел в отдел поэзии журнала «Юность», приглядывался, как надо писать, почему одно хорошо, а другое плохо. А мелодическая основа была, видимо, во мне заложена: у меня родители музыкальные.
Вы не раз отмечали, что самый симпатичный вам литературный герой – это Обломов. Избалованным мальчиком росли?
Мама меня очень любила, но вряд ли можно назвать избалованным ребенка, который всю эвакуацию голодал. В 1941 году мы уехали из Ленинграда в Чкаловскую область, ныне – Оренбургcкая, в станицу Неженка. А в конце войны меня, в красном бархатном костюмчике, привезли в полублатной двор в московских Хамовниках. Из трех моих сестер две – утонченные филологички, дома на полках стояли Гумилев, Ахматова, а я выходил во двор, и там был «гоп со смыком». Книжная реальность кончалась, на улице меня поджидали живые характеры, из которых многие оказывались опасными. Потом я стал лучше других играть в волейбол, и двор меня зауважал. При поступлении в педагогический институт меня этот волейбол и спас: я же был сын врага народа, но декан факультета иностранных языков очень уважал спортсменов, и меня зачислили. Я учился вместе с будущим режиссером Петром Фоменко и бардами Юрой Визбором, Юликом Кимом.
В «Юности» вам доводилось не редактировать, а подвергать цензуре чужие тексты?
К счастью, нет. Ко мне приходили люди со стихами, и не помню случая, чтобы я говорил им: «Уходите, это не наше, не советское». Зато помню, как мы сорок минут сидели вдвоем с Иосифом Бродским, – тогда Евгений Евтушенко и Василий Аксенов, члены редколлегии «Юности», решили во что бы то ни стало напечатать его в журнале. И вот я читал, а он сидел молча рядом. Мне все жутко нравилось, я набрал вот такую кипу и сказал ему: «Это я буду предлагать». Но стихи не пошли, несмотря на все наши усилия, и с Бродским мы больше не виделись.
А не было ситуаций, чтобы вы кого-то проглядели, завернули, а потом спохватились?
Витька Шендерович, с которым мы дружим, везде говорит: «Я очень благодарен Юрию Евгеньевичу, что он не дал мне стать плохим поэтом». Он ходил ко мне со стихами, а я сразу сказал ему: «Витя, лирика – это не ваше дело», – и он стал отличным сатириком. Ко мне приходил также песенник Александр Шаганов, но я бы и сейчас его не напечатал. Тексты «Любэ» без музыки – это не поэзия.
Экранных мушкетеров вы лепили по образу настоящих французов?
Что парень из Хамовников знает про французов?! Причиной всему – мои поздние возвращения из школы со второй смены, когда хулиганы в темноте пытаются отобрать у тебя книжки, а ты потом собираешь друзей, чтобы дать сдачи. Такой быт и дал мне возможность ощутить себя на узких улицах Парижа. Я специально отобрал все эти «мерси боку», выражения, которые знает любая шпана, – это русское представление о мушкетерах. Все началось с пьесы по роману Дюма: я написал ее в соавторстве с режиссером Марком Розовским, тоже какое-то время работавшим в «Юности». Марк поставил в московском ТЮЗе роскошный музыкальный спектакль, на который столица валом повалила. К нему было придумано много песен, больше, чем потом вошло в картину. Миледи там пела: «Я с самого детства / Обожаю злодейства, / Нет выше призванья, / чем творить злодеянья». Это было задумано и выполнено иронически, а режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич сделал все серьезней, и нам с Марком казалось, что это промашка.
Вашей промашкой многим критикам показалось либретто оперы Игоря Артемьева «Преступление и наказание».
Говорят, что эта опера – профанация. Но это, конечно, не так. Достоевский вообще хорош для музыки, может, даже для рок-музыки. Никто не дает такого повода для крика, как Федор Михайлович. И Артемьев придумал все гениально – в разной стилистике. Сенная площадь в опере поет народные городские мотивы, монолог Свидригайлова об увеселительном саде превращается в романс: «Уж так задумал нас Господь, / Что всякий день мы на охоте. / Ничто не остановит плоть, / Хотящую отведать плоти», – это эквиваленты написанному классиком. Все это вы найдете у Достоевского.
У вас намечается проект с Никитой Михалковым?
Да, это будет мюзикл «Раба любви» на тему одноименного фильма. Никита заказал песни мне с моим соавтором Галей Полиди на свои деньги, везде рекламирует постановку, но ему просто некогда над ней работать: он борется в Союзе кинематографистов. А мне очень хочется, чтобы «Рабу» поставил именно Никита. Можно как угодно относиться к нему как к общественному деятелю, но режиссер он замечательный.
Назовите персональный опус магнум.
У меня есть роман «В Маковниках, и больше нигде». Маковники – это, ясное дело, Хамовники. Он мало замечен и не оценен, наверное, но я считаю, что это хорошая работа. Есть еще одна любимая книжечка. У меня была пестрая мужская жизнь, и однажды летом я написал семь поэм «Любовные долги». То, что «Пора-пора-порадуемся» распевают под моими окнами, а эти произведения совсем не знают, меня нисколечко не печалит. По большому счету, так и должно быть.
Комментарии (0)