Людмила Ковнацкая

Непререкаемый авторитет отечественного музыковедения, профессор Петербургской консерватории вместе с коллективом авторов подготовила к печати трехтомник об отрочестве и юности Дмитрия Шостаковича.

В Консерваторию вы пришли «по любви»?

По призванию, но первые впечатления были сильно омрачены: меня не приняли. Я чувствовала себя убитой или по меньшей мере униженной — все лето после экзаменов пряталась от знакомых. Было ясно, в чем дело. К этому моменту мы привыкли подсчитывать, сколько нас, носителей «пятого пункта», в коллективе. Потом меня из милости взяли на заочное отделение. Каждую неделю я четыре дня проводила в Ленинграде, свободно посещая занятия, а на три дня ездила в Боровичи Новгородской области работать в музыкальной школе. Составы довоенные, без электричества, в Малой Вишере — долгая стоянка, вагоны заполняли амнистированные уголовники, по ночам рассказывали друг другу о преступлениях (как в «Записках из Мертвого дома» Достоевского), не хулиганили, но матерились от души. Иногда просили меня поиграть на баяне. Так я ездила полтора года.

Как становятся музыковедами?

Обо всех сказать не могу. Я им стала уже после студенческих лет — в аспирантуре, в классе профессора Михаила Семеновича Друскина, автора десятков уникальных книг. Как только я попала в поле его влияния, переоценила абсолютно все. Ощутила своего рода прозрение.

Теоретиков музыки иногда называют неудавшимися практиками. Есть ли в этом доля истины?

В моем случае вряд ли. Я была хорошей пианисткой, с широкой ладонью, учителя с видимым удовольствием мяли мою руку. Поступила в класс органа Исайи Браудо, играла в концертах. Но вместе со мной учились и не попавшие на фортепианный факультет. Были среди них и огорченные, с комплексом, обиженные выпавшей долей.

Ваши родители — музыканты? Занимаются ли музыкой дети?

Нет, ни родители, ни сын. В маминой семье из четырех девочек музыке учили одну (не хватало денег), и счастливицей была не она. Зато мама простаивала рядом с пианино едва ли не все уроки сестры. В итоге она виртуозно играла на рояле. Не случайно ее вовлекли в занятия спортивных групп на Зимнем стадионе, где мама по вечерам, после работы лаборантом в Институте полупроводников, часами импровизировала. После филармонических концертов она по слуху легко подбирала песни Шуберта, пьесы Шопена, при этом едва знала ноты. Мой сын с пяти лет учился играть на скрипке и на рояле. Но когда с отличием окончил музыкальную школу, жадно накинулся на кружки, спортивные соревнования. Недавно он, успешный специалист в далекой от музыки области, поинтересовался судьбой своей скрипки и добавил: «Если бы ты меня заставляла, я бы, наверное, до сих пор играл». Я растерялась: поди пойми…

«Я испытываю пиетет к дару сочинительства,
в особенности музыки»

Среди ваших друзей много композиторов и исполнителей. Обсуждают ли они с вами свое творчество?

Обсуждают не возвышенное «творчество», а просто пьесы, спектакли, репертуар, детали дела.

Если не нравится музыка знакомого, признаетесь вслух?

В лоб — нет. Я испытываю особый пиетет к дару сочинительства. Не только музыки, но ее — в особенности! Ценю труд сам по себе. Не люблю обижать людей «правды ради». Однако по молчанию, уклонению от щедрых приветствий, по характеру моих соображений автор сам понимает, каково мое впечатление.

Консерватория только что отпраздновала стопятидесятилетний юбилей. Что изменилось в ней за время вашей работы?

Я преподаю с конца 1960-х. Изменились приоритеты и тонус музыковедческой жизни. Ведь музыковеды — не хоровики или оркестранты, не люди коллективного сознания. Бытие музыковеда — атомарное. В этом серьезная психологическая сложность. Наше музыковедческое консерваторское образование, сильное традиционной академической составляющей, плохо поддается модернизации. Часто музыковед не подготовлен Консерваторией к жизни в современном мире.

Пострадало ли наше музыкознание от советской изоляции?

Страдало и, безусловно, страдает, хотя не все это чувствуют. Сейчас есть различия в масштабе, глубине, уровне, разработанности методик. Беда в том, что мы нередко разговариваем с западными коллегами на разных профессиональных языках. Молодежь стремится преодолеть этот разрыв.

Расскажите о книге, над которой работали в последние годы.

Это трехтомник о Шостаковиче в его молодые годы. Поразительный мальчик! Сейчас, в моем возрасте и при моем знании его музыки, его юношеских писем, документов, окружения, я смотрю на него другими глазами, острей понимаю смысл его музыки и жизнеповедение. Трехтомник — коллективный труд, труд замечательных авторов, дизайнера, бильдредакторов, прекрасных редакторов. Но он — мой. Я его придумала и продумала, переживаю и проживаю весь его инкубационный срок. Эта «беременность» была долгой, слоновьей. Но сейчас время схваток. Надеюсь, скоро книга выйдет в свет.

Людмила Ковнацкая написала первую в мире монографию о выдающемся английском композиторе Бенджамине Бриттене (Москва, 1974), с которым была лично знакома. На ленинградской премьере «Военного реквиема» Бриттена она исполняла партию органа. Организовала несколько фестивалей английской музыки. Одной из лучших рекомендаций в музыкантской среде является словосочетание «ученик Ковнацкой».