БОГЕМА
Художник сыграл самого себя в культовом фильме «Асса» и тут же был назначен музой перестроечного стиля. Мода на восточный блок вернулась: теперь безразмерный плащ и берет Бананана цитирует прогрессивная молодежь, в то время как сам основатель Института нового человека и доверенное лицо президента предпочитает не напрягаться. А зачем, если ты первый в Союзе сделал коллаборацию с Рей Кавакубо лет двадцать назад?
Члены Новой академии изящных искусств Тимура Новикова 1990-х — музыканты, художники, модельеры — до сих пор считаются иконами стиля. Почему не выросла достойная смена?
Тогда художественную жизнь определял поиск неизвестной информации и смысла. Сейчас школьнику не объяснить, что такое цензура, он технически не поймет, как можно изъять книгу отовсюду, а ведь у людей не было шанса взять в руки, скажем, Библию. Чтобы представить нашу специфическую среду, нужно описывать ее в нюансах. Она была по-своему очень прогрессивна, потому что породила интерес к новым знаниям, а в результате созрел целый пласт людей, которых энергия распирала изнутри. Поиск смыслов увенчался успехом. Возьмем, к примеру, корейца Виктора Цоя: он передавал их очень четко, слово к слову, как будто предложения составлены не из букв, а измраморных глыб. Сейчас у людей отсутствует желание познавать. Доступность информации привела к тому, что она перестала быть интересной. Доступность смыслов — к тому, что потеряна тяга их узнавать. Все обессмыслилось. Это странная болезнь, которую мы переживаем. В нашей среде, я имею в виду среду Тимура Новикова, было принято равнение на Михаила Ларионова, человека, который первым объявил художникам о необходимости трудиться не только над произведением искусства, но даже над собственной одеждой, что стало нормой в авангарде, — вспомним Татлина и Родченко. Мы дружили с массой разных дизайнеров по всему миру. Тимур Петрович какое-то время и сам создавал ювелирные изделия, но гораздо важнее, что он повлиял на Костю Гончарова, привел его к идее создания модного дома «Строгий юноша».
Почему же тот визуальный взрыв ник чему не привел?
Это общая беда России — невозможность на финальной стадии трансформировать длительную наработку во что-то позитивное. Удивительно, что колоссальный выброс материальных благ, который происходил последние двадцать лет, никаким образом не вылился в расцвет такого замечательного города, как Петербург. К сожалению, весь мир не только коррумпирован, но и предопределен: на все выдаются санкции и накладываются вето. Например, руководство Великобритании договорилось с мировым жандармом Соединенными Штатами, что появится такое объединение, как «Молодые британские художники». Дэмиен Херст и череп за миллион долларов возникли не по прихоти судьбы. В России же ни братва, ни государственники не заняли никаких эстетических позиций. После распада Советского Союза у нас был шанс: из Америки приехала Джоанна Стингрей, Энди Уорхол прислал нам подарки, ленинградский авангард вошел в мировой художественный процесс. На этой волне «Поп-механика» Сергея Курехина, «Новые художники», группа «Кино» — вся ленинградская культурная среда осуществила определенный художественный прорыв. Появились невероятные поэты — Виктор Кривулин и Аркадий Драгомощенко, потрясающие композиторы. Мы должны были получить тогда зеленый свет, но было принято другое решение, и вместо русской волны началась британская волна. Если кто-то будет пытаться доказать мне, что это происходило просто так, по дуновению ветра, я не соглашусь, потому что я находился в этой ситуации, — произошло достаточно несправедливое сливание нас с корабля современности.
Раньше вы в хорошем смысле фриковали. Петербург — идеальная декорация для этого. У вас пропал к этому интерес?
Уровень стал другим. Прежде были возможны удивительные вещи: мы захватывали дворцы и пустующие здания, превращая их в сквоты, то есть было куда во всех этих нарядах ходить. Одеваться было оправданной тратой времени. В 1992 году я поехал в Нью-Йорк, где в одной из галерей у меня проходила выставка на тему ребусов, смеси букв и образов, на которую привели Реи Кавакубо, главу Comme des Garcons. Одна из работ ей настолько понравилась, что она спросила разрешения сделать ткань с таким принтом. Так появились рубашки, брюки и пальто с моей картиной. Мне это было особенно приятно, потому что я очень люблю ее дизайн. Сейчас у меня есть брюки Comme des Garcons, я в них работаю, сплю и хожу на приемы. Переживаю, что не взял тогда несколько пар. Для меня важна универсальность вещей, их максимальная уместность, широкий диапазон. Такие, чтобы упал в лужу — ну пришлось тебе в ней оказаться — и ничего, а если прилечь в них на золоченый диван, то его тоже не испортить. В какой-то момент я увлекся спортивной одеждой, вернулся в легкую атлетику, бегал, у меня появилась масса ярких кроссовок. Я вкладываю в свою повседневную одежду элемент борьбы между пешеходами и водителями, а это непрекращающаяся война. Каждый гражданин сегодня обязан цеплять на себя как можно больше катафотов, светоотражающих элементов. Это абсолютно практическая сторона жизни в стране, где вдруг могут выключиться фонари. Хочется иметь функционально полезные вещи, но не настолько, чтобы в куртки были встроены солнечные батареи, фильтры для очистки морской воды или какие-нибудь модемы с факсами. Мой интерес к одежде простирается от костюма Adidas, содержащего в том числе брутально-бандитские элементы, до монашеского халата, который и согреет там, где нужно, и защитит от нечистой силы. У меня был любимый магазин Monastery, затесавшийся в самом центре нью-йоркского Сохо, между бутиками жирных толстяков. В нем были собраны объекты из монастырей всех конфессий: православных, католических, буддистских.
Вы храните что-то из вещей в память о «Поп-механике» и других культурных явлениях?
У меня остались практически все костюмы, в которых я снимался в кинофильме «Асса», сохранились некоторые концертные костюмы, не только мои, но и моих друзей. Есть и раритеты. В Нью-Йорке я очень подружился с близким другом Энди Уорхола, чисто панковским модельером Стивеном Спраузом, который занимался откровенным трэшаком. Зная мою любовь к балету, а познакомились мы с ним в гостях у Рудольфа Нуреева, он подарил мне платье американской балерины и хореографа Марты Грэм. Я планирую передать его в Музей театрального искусства. У меня есть коллекция маек, раскрашенных специальными красками для ткани. Кто-то привез их в 1985 году, и мы все — Тимур, Олег Котельников, Георгий Гурьянов, Андрей Крисанов, Влад Гуцевич — сделали тогда по такой хендмейд-футболке. Мне посчастливилось получить в подарок костюм под названием «Пингвин», в таких космонавты живут на орбитальной станции. Этот костюм создан инженерами для решения очень важной функциональной проблемы невесомости — одряхления мышц. Он устроен так, что, если ты двинул или пошевелил ногой, через систему пружин передается сигнал на другие мышцы тела и за счет движения ноги массируются мышцы, например, руки. Подготовка нашего хрупкого тела к той среде обитания, в которой мы можем оказаться в любой момент, — это по-настоящему интригует. Десять лет назад я был в Антарктиде и на всех вещах, которые я носил там или использовал, написал: «Это было в Антарктиде». На шапке-ушанке, в частности. Она прошла проверку еще и в Тибете, где сильные ветры. Сила ветра на этой планете будет меняться, и победит один фасон шапки.
Интервью: Саша Карпова, Ксения Гощицкая
Фото: Наталья Скворцова
Визаж: Наталья Воскобойник
Комментарии (0)