Знакомьтесь, композитор Алексей Ретинский — первый резидент «Дома Радио» и musicAeterna Теодора Курентзиса

Венский композитор, которому поддаются все жанры — от академической музыки до техно, не только пишет в Петербурге новое оркестрово-хоровое сочинение, но и занимается в Доме Радио кураторской программой: приглашает спикеров со всего мира и переосмысляет «гений места».

О резиденции в Доме Радио на Итальянской

Формат арт-резиденции предполагает, что художник приезжает в культурный центр на определенный срок для создания новых произведений. В моем случае это будет большое сочинение, которое впервые прозвучит в Петербурге на концерте с оркестром и хором musicAeterna под управлением Теодора Курентзиса. Теодор, как идеолог проекта «Дом Радио», предложил мне еще и кураторскую функцию, что обычно для резиденции нетипично: я придумываю паблик-токи, круглые столы, воркшопы, мастер-классы, перформативные и инсталляционные проекты. Спикерами приглашаю тех, кого давно мечтал сам услышать — художников, режиссеров, хореографов, композиторов, исполнителей. От многих культурных кластеров Дом Радио отличают необыкновенные условия — так как это еще и репетиционная база, то у художника есть возможность взаимодействия с оркестром и хором. Сама история этого здания задает контекст вещания. И мне интересно облечь его в осмысленную по-новому междисциплинарную форму. Мы уже провели круглый стол «Музыка — это зеркало или то, что отражается в нем?» с Леонидом Десятниковым, Теодором Курентзисом и Николаем Комягиным — музыкантами, исходные пути которых пролегают из предельно разных сторон, и было крайне важно определить, в каких точках эти тропы сходятся. (Регистрация на событие закончилась менее чем за минуту. — Прим. ред.). Недавно я поставил перформанс «Слышать», посвященный Бетховену, где попытался осуществить опыт преодоления глухоты. Мы записываем все события, и после редактуры они будут опубликованы в открытом доступе на новой онлайн-платформе musicaeterna.world. Есть идея и с запуском радиовещания, но чтобы раскрутить маховик Дома Радио требуется время.

Трагедия музыки состоит в том, что по-настоящему ее никто не слышит: формируется некий ряд, часто ассоциативно сюжетный или визуальный — и музыка воспринимается через него. Если есть литературный текст, то он замещает собой все, если нет, то инструментальная музыка воспринимается как саундтрек к несуществующему фильму. Чтобы слышать музыку как говорящее само за себя, нужен с одной стороны профессиональный ­музыкальный навык, с другой же (что может быть проще!) сбрасывание ложных культурных предустановок. Скажу более: даже многие музыканты не отдают себе отчета в этом. Чистая музыка — это язык, но не язык повествовательный. Нарратив, но не сюжетный. Вот эту проблематику я и хочу обсуждать с гостями.

Ситуация с коронавирусом спутала планы, но как только будет возможно, я сделаю встречи с драматургом Климом и поэтом Ольгой ­Седаковой, жду приезда крайне значимых для меня испанского режиссера-перформера Анхелики Лидделл и моего учителя, замечательного австрийского композитора Беата Фуррера. Помимо приглашений я ставлю задачу поднять важную для меня сторону genius loci — сделать коллаборации с художниками, которые творят в Петербурге. Есть идея совместного проекта с группой Shortparis, концерты музыки композиторов Александра Кнайфеля и Галины Уствольской. Вообще мне кажется, в Петербурге не всегда быстро происходит процесс осознания величия местных мастеров — он как бы запаздывающий. Во всем мире, допустим, их уже на руках носят, а отечество: «Ну, мы еще посмотрим». Так произошло, например, с недооцененной при жизни на родине композитором Галиной Уствольской. Поэтому будем вместе учиться ценить живых, а не памятники.

О пользе варваров для Петербурга

Я родился на острове Крым, где впитал микс средиземноморской, украинской и русской культур. Южная мистическая дионисийская традиция влияет на песенность, на яркость красок, на обряды и ритуалы — в ней много земли, протоматеринской теплоты. Лучшая почва для рождения мейстерзингеров, странствующих музыкантов: это бурление они вбирают в себя и, как волна, несут дальше. Северная традиция — это в большей степени логика, психологизм, графика, архитектура, аполлоническое мышление. И эти разные вроде бы культуры прекрасно дополняют друг друга. В литературе таким синтетическим мышлением обладал Гоголь, который внес в русскую литературу ту самую украинскую образность и языческую неотшлифованность европейским лоском. Из художников — Эль Греко, который начинал с византийской иконописи, но в связи с географическим перемещением перенял ­ренессансную традицию Италии и Испании. Со свободой, свойственной варварам, он синтезировал удаленные миры, что привело к уникальному стилю письма, где классические пропорции нарушались ради достижения крайней экстатической выразительности ­изображаемых героев.

Брать все лучшее от собственного варварства для художника вообще очень полезно: странствовать и свободно смешивать все и вся. Я учился в нескольких консерваториях: в Киеве, Цюрихе, Граце и могу сказать, что это непросто, даже болезненно: лишаться привычных суеверий и пытаться принять совершенно иную систему. Но это «состояние шпагата», как я его называю, способствует длительному, пусть и крайне дискомфортному, тонусу невидимых мышц.

Я давно мечтал оказаться в Петербурге, когда-то давно хотел поступать здесь в консерваторию, но на тот момент понимал, что не дотягиваю по критериям для поступления. И вот наша встреча состоялась спустя годы. Для меня этот город ценен тем, что с ним можно выстроить собственные личные отношения. Чтобы его раскрыть, не нужны медиаторы и посредники, город тебе отвечает — во время долгих ночных прогулок, например. Это город с привидениями, запылившимися немного под слоем времени, но беззлобными. Иногда после работы я засыпаю на диванчике в моем кабинете Дома Радио, и мне там снятся абсолютно невероятные сны, даже музыка, которые не снятся больше нигде. Ощущение, что все петербургские святыни — и архитектура, и музеи — не декорации, но символы непрерывной культурной преемственности.

Недавно для проекта мне потребовались дневники Бетховена, я зашел в библиотеку им. Маяковского и, представьте, в воскресенье в восемь часов вечера увидел полный читальный зал: юных людей за электропиано, которые в наушниках играли клавиры, пожилых дам, выписывающих журналы о театральном искусстве и архитектуре. Мое сердце ликовало! Я, как житель Вены, мог бы сравнить эти города по их бывшему имперскому статусу, во многом утерянному величию — и психологическим комплексам, которые за этим следуют. Но положение Петербурга мне видится более радужным. Трудности только укрепили дух этого места. И даже неоправданный чуть провинциальный снобизм кажется здесь скорее стилистической приметой. И городу, немного застывшему в строгости, нужны варвары — южные провинциалы, которые как дети забегут в грязных ботинках в мраморную парадную, наследят, но зато вдохнут в застывший академизм новую жизнь.

О музыке к новому фильму Александра Зельдовича «Медея»

На открытых репетициях, которые стоит ­посещать хотя бы для того, чтобы понять, как из эфемерной материи на глазах рождается музыка, происходит примерно то же, что при создании музыки к кино: миллиметр вправо или влево — и все необычайным образом собирается, либо рушится. Не устаю удивляться: сдвигаешь аудиотрек на секунду назад или вперед — эмоциональная окраска всей сцены меняется кардинально. Кардинально! Получается совершенно другое высказывание.

С Александром Зельдовичем (режиссер, по совместным с писателем Владимиром Сорокиным сценариям снявший эстетские фильмы «Москва» и «Мишень» с саундтреком композитора Леонида Десятникова. — Прим. ред.) мне очень повезло: когда я получил материалы «Медеи», то понял, что у меня не просто, скажем, комната, которую я могу меблировать, а целый стадион, который я могу заселить птицами и парнокопытными! (Смеется.) Это кинематографическое полотно прорывает лава мифологических архетипов. Сюжет и ожидаемый трагический финал «Медеи» известны многим, так что в фильме нет саспенса привычного американского типа, когда тебя ведут по сюжету за морковкой, заставляя все время быть в напряжении, но за этой предрешенной драмой бесконечно интересно наблюдать. В музыке эту детерминированность эпоса я подчеркнул тем, что некий акт еще не свершен, но в музыке он уже явлен как вневременной символ — опережающая реминисценция.

Для архаического звучания использовалась, например, колесная лира. Используя систему лейтмотивов, тем не менее я избегал оперного принципа взаимодействия с сюжетом, иногда резко контрапунктируя с визуальной составляющей фильма. Музыку исполнил и записал оркестр и хор musicAeterna под руководством петербургского дирижера Федора Леднева — для музыкантов это стало первым опытом записи музыки для кино. Еще я пригласил певицу Тину Кузнецову — с очень широким спектром вокальных данных. На финальной стадии мастеринга и сведения наша монтажная на «Мосфильме» соседствовала с той, где работал Андрей Тарковский. Александр Зельдович даже показал мне коридор, где была снята сцена, в которой героиня Маргариты Тереховой в «Зеркале» делает восторженное па ногами, — все это для меня важные совпадения.

Тарковским я был сильно увлечен. В студенческие годы мы с другом сложили две стипендии, не страшась перспективы остаться без средств, чтобы купить у букиниста только вышедший «Матриролог» — во всем Киеве таких книг было две. Мы с однокурсниками все время делились книгами и рыскали в поисках кино — Годара, Брессона, Бергмана, Антониони. Все это становилось предметом наших жарких обсуждений, и совместное обнаружение было важнейшим моментом в нашем развитии. В добывании информации был дикий драйв! Сейчас все лежит в пределах клика, но поисковые системы подстраиваются под твой запрос — вероятность, что в это поле может попасть что-то новое, снижается, а значит повышается риск потонуть в собственном заблуждении. Это побочная сторона видимой широты ­Интернета.

Как стать мультимедийным композитором

В детстве я посещал балетную школу, и, несмотря на то что в моей семье все профессиональные музыканты, изначально данный мне детский талант — художественный. Безо всякого образования, берусь судить, я очень хорошо рисовал, схватывал моментально, но в школу изобразительных искусств так и не дошел. Я часто был теряющимся в своем мире ребенком, попадал в разные далеко не лучшие компании и был сполна отдан важнейшему явлению в жизни каждого потенциального художника — скуке. В этой скуке, как в ­первородном бульоне, зародилось предощущение свободы. Сейчас я понимаю, что в этой ненаправленности пути есть пластичность.

Музыка полноправно вошла в мою жизнь в девятом классе школы, достаточно поздно: музыкальное образование требует дисциплины, которой у меня напрочь не было, но было стремление. Кое-как воспиталась она только в консерваторские годы, причем, вероятно, даже не в Киеве, а в Цюрихе. В ранней юности я мощно сидел на джазе, слушал кул-джаз, джаз-рок, Майлза Дэвиса, Джона Колтрейна, сдвигавших лексику джаза к новым берегам. Они, преклонявшиеся перед великими мастерами от Баха до Стравинского, и проложили мне дорогу к пониманию новой композиторской музыки. Постепенно в джазе меня стало интересовать то, что по сути джазом не является — авангард и новые электронные звучания. Так я пришел к Малеру, а потом к Шнитке, Сильвестрову, Пярту, эмбиенту, конкретной музыке.

Закончив музыкальное училище как саксофонист и гобоист, я тут же сообщил родителям, что не планирую карьеру исполнителя, а имею дерзновение заниматься сочинительством. Импровизации стали эволюционировать в первые оформленные сочинения. Я углубленно изучал оркестровку и заполнял пробелы в теоретической базе. Возможно, такой автодидактический старт и определил тот факт, что в дальнейшем мне всегда было очень сложно выработать доверительные отношения с кем-либо из педагогов по композиции. Для меня крайне неорганично впускать в свое произведение — особенно на зачаточном этапе! — никакое мнение и суждение, даже похвалу. Тот самый сор, по Ахматовой, пока он не превратится в полевые цветы, должен быть сокрыт от глаз — даже благодетелей.

Парадокс в том, что ты не должен замещать пространство рождения музыки своим эго, но чем больше ты отстраняешься, тем отчетливее проявляешься. Задача — не препятствовать. Не сопротивляться, но быть собранным. Поэтическое определение гениальности от Марины Цветаевой — полная разъятость при полной собранности — это, кстати, и принцип успешного пианизма и скрипичной игры. Расслабленные руки и тело, чувственная открытость при тотальном рациональном контроле.

О важности обнуления

Не могу сказать, что процесс сочинения сам по себе приносит радость. Но сравниться с приближением к собственному «я» и выходом за его пределы мало что может. Никаких призрачных надежд: больше нигде ты так не будешь органичен. Этот трагическое по своей сути осознание лишает прочих радостей жизни, ведь все, чем живет художник — это память о бывших, лучших свершениях и попытки их превзойти. Секрет в том, что и Эвереста нет. Корабль плывет к свету маяка, но достигнуть берега так и не может. Проблема или в корабле, или во встречном ветре.

Чтобы двигаться дальше — ведь полное насыщение невозможно — нужно обнуление или затемнение. Это выход из агрессивного инфопотока (тогда сами собой начинают возникать новые сцепки) и поиск тишины: внутренняя литургия, вне зависимости от того, пишу ли я молитвы для хора или что-то похожее на dark ambient. Нынешний мир на кнопке «пауза» — самый подходящий момент, чтобы сбросить старую кожу. Это неизбежно тяжелый процесс, как любая операция и трансформация, он сопровождается болью, сравнимой с физической. Но слезы не осушают наши глаза, они помогают им лучше видеть.

Текст: Ксения Гощицкая 

Фото: @owlisblack

Стиль: Анна Помыканова

Волосы: Виктория Янковская. Park by Osipchuk

Свет: Skypoint