Евгений Водолазкин: «Кот Мусин был соавтором большинства моих работ»

Доктор филологических наук, старший научный сотрудник Пушкинского Дома, специалист по древнерусской литературе — одновременно один из самых любимых авторов страны. Вслед за книгами «Соловьев и Ларионов» и «Лавр» бестселлером стал и его третий роман — «Авиатор», главный герой которого, пережив эксперимент по замораживанию в одном из лагерей ГУЛАГа, просыпается в нашем времени. Мы обсудили с писателем Солженицына, эмиграцию и роль Петербурга в творчестве.

Мы беседуем в кабинете Дмитрия Сергеевича Лихачева в Институте русской литературы. Пушкинский Дом до сих пор — место особенное, практически заповедник.

Я бы сказал — «остров». Кстати, это выражение самого Дмитрия Сергеевича, так он определял наш Отдел древнерусской литературы, потому что сюда можно было приплыть, пристать и «житейское отложить попечение». Появилось оно в очень специфическом контексте. Один наш сотрудник, выдающийся ученый-медиевист Гелиан Михайлович Прохоров, попал в разработку КГБ из-за переписки с Солженицыным. И Прохоров вспоминал, как Лихачев, которому невероятными усилиями удалось замять это дело, сказал: «Помните, что вы живете на острове, и будьте осторожны». Читатели любят вас не только за глубокий сюжет, но и за прекрасный язык, которого часто не хватает современным авторам.

Людей, чей стиль интересен, довольно много — Владимир Шаров, Михаил Шишкин, Владимир Сорокин. Это ни в коем случае не значит, что тексты тех, чей язык выглядит более сдержанным, хуже. Просто иногда человек прячет язык и стиль, чтобы сосредоточиться на содержании произведения или повысить доверие читателя. У Достоевского язык черновиков был гораздо более литературным, чем язык чистовиков. Он специально взъерошивал свой стиль, чтобы создать впечатление спонтанности, ощущение, будто он хроникер: увидел — и записывает. В черновике у Достоевского читаем: «Началось движение в толпе», в чистовике — «шевеление». А «шевеление» — это же слово почти на грани литературного языка. У меня в романах тоже язык где-то более выпуклый, где-то менее, но вообще я исхожу из того, что в искусстве форма и есть содержание. Писать я стараюсь внимательно. Есть авторы, которым важно, что сказать, а как — это уже дело десятое. И такая позиция имеет право на существование, потому что писательство — это, в первую очередь, внутренняя энергия, которая исходит из человека. Она может быть записана коряво, а может быть хорошо, но сама по себе гладкопись — это еще не литература. У меня язык все-таки не главный персонаж, но очень важный, поэтому я стараюсь подходить к нему со всей ответственностью.

А как вы относитесь к тому, что вас объявляют пророком?

Это забавно. Я меньше всего стараюсь быть пророком и надувать щеки, мне кажется, что это неподобающее для писателя занятие. Писатель должен описывать. Хотя порой — действительно, он может что-то предвидеть. Например, Достоевский в «Бесах» точно описал все, что произошло в будущем в нашей стране. Того же добился и Лесков в своих так называемых антинигилистических романах. Когда его спрашивали: «Николай Семенович, вы так консервативно настроены. Вы что, не верите в русскую революцию?» — он отвечал: «Почему же, я допускаю, что она может состояться, но я знаю своих земляков. На следующий день они выберут самого свирепого квартального и будут ему поклоняться». Это было абсолютное предвидение сталинской эпохи. На мой взгляд, последним великим писателем, который мог себе позволить какие-то пророчества, был Солженицын. Ведь пророк в библейском значении — это не столько тот, кто прорицает будущее, сколько тот, кто обличает язвы своего времени.

Другое дело, что писатели чувствуют дух времени. Это я могу отнести к себе. Когда я написал «Лавра», то был уверен, что никто его читать не будет, а оказалось, это именно то, что сейчас нужно. Просто я как частица общества увидел этот общественный запрос в себе. По моему глубокому убеждению, Новое время как культурная эпоха заканчивается, и наступает другая, которую я назвал Эпохой сосредоточения. Это не пророчество, а научный прогноз, который я делаю на основании многолетних занятий русской литературой. Эпоха сосредоточения в каком-то смысле будет рифмоваться со Средневековьем. Но это не повторение, а совершенно новая историко-культурная формация.

Вам ближе идея повторения или прогресса?

Идею прогресса ввело в жизнь Новое время. Этот взгляд на историю очень опасен, поскольку подразумевает, что у истории есть цель. Но если взять Польшу, Россию и Германию, то какие у них могут быть общие цели? Прогрессистский взгляд на историю всегда связан с чудовищными утопическими проектами. Например, коммунистический эксперимент, который проводился в нашей стране и высасывал силы из народа. Это фантом, центр тяжести которого лежал в будущем, но гибли за него вполне реальные, живые люди. Мне ближе мнение, что история идет не по кругу, а по спирали. Это христианское отношение ко времени, когда история повторяется в своих фрагментах, но имеет четкое начало — сотворение мира и, очевидно, четкий конец. Время существует только как костыль, который помогает нам, пока мы не перенесемся в вечность. При этом я считаю, что прогресс существует, но не в общественном измерении, а в личном пространстве. Цель может быть только у человека — об этом весь «Авиатор». В обычной жизни каждый занимается своим делом и имеет индивидуальный вектор. А управлять этой совокупностью векторов может только Бог.

В этой новой эпохе будет больше сосредоточенности на личном прогрессе?

Больше сосредоточенности человека на себе и на Боге. Вообще начало всего, что происходит, лежит в человеческой душе. Все исходит из личности, в том числе и общественные катаклизмы. Они начинаются в человеческом сердце, а вовсе не на уровне общества. Это потом сердца в своих добрых, а чаще недобрых стремлениях соединяются — и тогда опрокидывается строй, начинаются войны и тому подобные вещи. И Сталин пришел не случайно. Я считаю его величайшим злодеем, но осознаю, что дело не в нем, а в том общественном запросе, который возник в 1930-е годы.

Сейчас очень популярны книги, которые построены на околодокументальном материале, в том числе и о сталинской эпохе. Что это, попытка осмыслить прошедший опыт? Или отсутствие в настоящем масштабных личностей, которые могли бы стать достойными литературными персонажами?

Для этой тенденции мы с моим редактором Еленой Шубиной придумали даже термин — «неисторический роман». И поставили его в подзаголовок «Лавра», чтобы читатели не искали то, чего там нет. Потому что это роман не об истории и не о XV веке. Он — о нынешнем времени. И во всех романах, где доминирует исторический материал, рассказ идет не о былом, а о нас. Прошлые времена используются лишь как зеркало, в которое мы, нынешние, смотримся и видим в нем наши особенности. В одном из шуточных рассказов я упомянул о французском историке Фернане Броделе. Однажды он, отправляя своего ученика из Парижа в Лондон, дал ему такое напутствие: «Уж не знаю, узнаете ли вы лучше Англию, но Францию вы точно узнаете лучше». Примерно в такую же командировку отправляются нынешние писатели — не столько узнать прошедшее, сколько понять настоящее.

А ваши пять лет жизни и учебы в Германии помогли вам в понимании России?

Да, безусловно. И в понимании России как страны, и русской культуры, и себя как русского, а заодно и особенностей отношения немцев к нам. Между прочим, они тоже на нас смотрят, пытаясь ответить себе на вопрос о собственной идентичности. Вообще жизнь так устроена, что каждый народ интересуется только собой. И когда русский человек куда-то едет, выводы он делает, прежде всего, относительно самого себя.

Вам как человеку, чья профессия прочно связана с русским языком, наверное, было непросто в Германии?

Это была одна из причин, по которой я не остался там. Стремятся навсегда уехать за границу те, кто там не жил. Я же после этих пяти лет не испытывал ни малейшего желания остаться. Мне стало отчаянно не хватать родной языковой среды. Дошло до того, что, когда мои немецкие друзья звали меня вечером выпить пива, я отказывался — у меня просто не было сил говорить по-немецки. И когда я вернулся в Петербург, я вдруг в троллейбусе испытал чувство счастья. Всюду была русская речь. Ругань в общественном транспорте, какие-то глупые разговоры — все это меня радовало просто потому, что было на родном языке. У человеческого счастья очень много составляющих, и то, что там где-то быт лучше и денег больше платят, — это еще не решающий фактор. Но главной причиной моего возвращения был Дмитрий Сергеевич Лихачев. Он видел нас в своем отделе, отправил на учебу по стипендии в Германию, а нам предложили там остаться. Воспользоваться этим приглашением было бы предательством по отношению к нему. Разумеется, я не мог этого допустить и даже не посмел ему рассказать о таком предложении. Но незадолго до смерти он признался, что знал об этой ситуации, и поблагодарил, что мы не уехали.

Жизнь за пределами России дала вам что-то как писателю?

У Бродского спросили, кем он себя ощущает — русским или американским писателем. И он дал очень глубокий ответ: «Я — человек, живущий за границей». То есть за границей вообще. Вот я стараюсь даже в России немножко соблюдать дистанцию по отношению к современности. Без этой дистанции невозможно ничего написать, или же это будет чистая публицистика. Пытаюсь быть на острове. За границей надо постоянно реагировать на происходящее, а в России я могу позволить себе закрыть глаза и уши и сосредоточиться на своем внутреннем голосе.

А Петербург помогает вам писать?

Да, очень. Я люблю этот город, даже у камней здесь есть какое-то особое излучение. Но Петербург — это все-таки город, и, как всякий большой город, он наполнен суетой, а она мне мешает. Если бы Петербург был просто каким-то абстрактным местом, где стояли бы все эти дома, шпили, купола, но не было бы массы обязанностей, которые я должен выполнять, — встреч, бесед, фуршетов, — то здесь можно было бы очень здорово работать. Раньше я сбегал в деревню, но недавно наш дом там сгорел. Вообще я автор не капризный. Мне пишется ровно тогда, когда я сажусь писать. При диком количестве дел я как суровый труженик жизни просто не имею права на поиски вдохновения.

У вас есть ритуалы, которые помогают настроиться на работу?

Раньше у меня был замечательный помощник — кот Мусин. Он был красивый, добрый и очень любил со мной работать. Как только слышал звуки клавиатуры, бежал, чтобы ему предоставили стул. Я шел, покорно ставил стул. Но он начинал ныть, что ему холодно. Тогда я укрывал его какими-то куртками, и он сидел в этих куртках рядом. Мусин был соавтором большинства моих научных работ и застал самое начало «Лавра». Его смерть была для нашей семьи серьезной утратой, и мы горько плакали.

В вас это многих удивляет. Вы человек по виду весьма сдержанный, но очень эмоциональный в описаниях.

Когда я описываю какие-то вещи, то пытаюсь это делать с максимальной самоотдачей, чувственно. Потому что если не объяснить, как сильно Арсений любил Устину (герои романа «Лавр». — Прим. ред.), то непонятно, откуда возникла вся драма его жизни. Мне говорили, что я слишком физиологичен, но я смотрю глазами Арсения — он в ужасе, и этот ужас мне надо передать. Иначе читатель не поверит, что герой может всю жизнь разговаривать со своей возлюбленной. Может быть, мои тексты в каких-то аспектах очень реалистичны, но иначе все превратится в декларации, а они никому не нужны. Задача литературы — не читать проповеди, а описывать, указывать, раскрывать. Знаете, писатель сродни Адаму, которому Бог предоставил называть все, что он видит на земле. И вот Адам называет что-то и делает это предметом речи, а значит — и осмысления. В «Лавре» я показываю путь — по нему можно идти, а можно и не идти. Не могу сказать, что иду этим путем последовательно, но я видел таких людей и могу передать дальше мое знание о них.

И в этом ваша роль?

Я стараюсь своей жизнью увеличивать сумму добра, причем разными путями. Например, я пишу книги, которые не увеличивают зло. Да и в частной жизни стараюсь помогать окружающим и не плодить агрессивной энергии, поэтому ни с кем не спорю. В споре рождается не истина, а агрессия. В молодости я был довольно резким парнем и умел полемизировать, но сейчас от этого отказался. Доброжелательное отношение к окружающим полезно не только в духовном, но и в практическом смысле. Если не злишься на человека, то его зло тоже проходит. Как говорил один известный литературный герой: «Спокойствие, только спокойствие!»

Над чем вы работаете сейчас?

Пишу роман о музыканте. Но речь в нем не о музыке, а об искусстве в целом. Главный герой — мой ровесник, чем-то похожий на меня: надо же откуда-то брать материал. Но он человек более резкий, авантюрный, как и положено литературному герою.

Место действия — Петербург?

В том числе, но герой много путешествует. Петербург — мой любимый город, но нельзя же, чтобы действие всех романов происходило только здесь. Для меня этот роман важнее всех предыдущих. Надеюсь закончить его до конца года, но сейчас готова только четверть. Я медленно думаю и медленно пишу, такой темп был дан мне с рождения. Но не все сводится к скорости. Как вы помните, Ахиллес не мог обогнать черепаху.

МЕСТО СЪЕМКИ Доходный дом Иоффа Загородный пр., 11/40 Дом с башней на острие Пяти углов — на пересечении Загородного проспекта и Троицкой (Рубинштейна) улицы был построен архитектором Александром Лишневским в 1913–1914 годах в стиле неоклассицизм для купца Ш. З. Иоффа. В нижних этажах были размещены несколько магазинов, а на втором этаже по Троицкой улице находился кинотеатр на 300 мест. В доходном доме было всего шесть квартир, на верхнем этаже жил сам домовладелец с семьей. Сегодня в двухъярусной башне-ротонде здания размещается мастерская художника и фотографа Сергея Семкина.

 Текст: Екатерина Петухова 

Фото: Иван Смелов, Сергей Семкин