Ничто так не свидетельствует о той или иной эпохе, как юмор — шутки и ироничные истории, которые были популярны или происходили в тот период. В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга обладателя премии «Просветитель» Сергея Чупринина «Оттепель как неповиновение» — продолжение его большого исследования о советских 1960-х. Публикуем отрывок из нее, в котором идет речь о анекдотах.
Оттепель: записи и выписки
Название этой коллекции анекдотов (в старинном смысле слова) взято у Михаила Леоновича Гаспарова, а сюжеты найдены в книгах об оттепели, предоттепельном и постоттепельном времени, которые я читал в последние годы.
«Я, — процитирую Гаспарова, — не собирался это печатать, полагая, что интересующиеся и так это знают; но мне строго напомнили, что Аристотель сказал: известное известно немногим. Я прошу прощения у этих немногих». И надеюсь, что, собранные вместе, эти новеллы освежат наше представление о давно отшумевшей эпохе.
Вот надо же!..
6 сентября 1945 года начальник Саранского исправительно-трудового лагеря НКВД в Караганде майор госбезопасности Кучин и начальник политотдела этого лагеря старший лейтенант госбезопасности Родовилов официально обратились к председателю правления Союза советских писателей Н. Тихонову с сообщением, что «по характеру своей деятельности Саранское строительство не может использовать тов. ЗАБОЛОЦКОГО по его основной специальности писателя и потому тов. ЗАБОЛОЦКИЙ работает в качестве технического работника — на работе, не соответствующей ни его образованию, ни его профессии.
Между тем, — продолжали майор Кучин и старший лейтенант Родовилов, — в течение последнего года тов. ЗАБОЛОЦКИЙ в свободное от занятий время выполнил большую литературную работу — стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», рассчитанный на широкого читателя. Партийная и профсоюзная общественность Саранского строительства, детально ознакомившись с трудом тов. ЗАБОЛОЦКОГО, признала его произведением большого художественного мастерства…»
А вот и выводы:
«1. Так как ЗАБОЛОЦКИЙ Н. А. своей хорошей работой в лагерях зарекомендовал себя как гражданин, достойный возвращения к своему свободному труду, он должен в силу своих литературных способностей и знаний возвратиться к своей литературной работе.
2. Управление Саранстроя НКВД просит Правление Союза советских писателей восстановить тов. ЗАБОЛОЦКОГО в правах члена Союза советских писателей и оказать ему всемерную помощь и поддержку как при опубликовании его труда в печати, так и в предоставлении права на жительство в одном из центральных городов Советского Союза».
Советские писатели, как водится, чекистам ответили не сразу; должно быть, советовались с инстанциями. И только в последний день 1945 года пришла телеграмма-молния: «В Особсаранстрой, копия Заболоцкому. Прошу командировать Заболоцкого Николая Алексеевича город Москву сроком на два месяца. Председатель Союза писателей СССР Тихонов».
А 9 февраля 1946 года Наркомат госбезопасности в лице двух генерал-лейтенантов, двух майоров и одного подполковника принял финальное решение: «Разрешить Заболоцкому и его семье проживание в г. Ленинграде и одновременно ориентировать УНКГБ по г. Ленинграду о взятии Заболоцкого под агентурное наблюдение».
Воздержимся от комментариев.
И лишь добавим, что при жизни Николая Алексеевича так и не реабилитировали — некому, должно быть, было похлопотать.
Подсмотрено в воспоминаниях Лазаря Лазарева
В университетском клубе шел вечер поэзии — было это после постановления ЦК о ленинградских журналах. Выступал и Лебедев-Кумач. Ему прислали записку — из тех, что называют провокационными, а если очень вежливо, то некорректными. Пастернак был тогда «под боем», а в записке спрашивали: «Как вы относитесь к Пастернаку и как Пастернак относится к вам?»
Лебедев-Кумач прочитал записку. Зал в ожидании его ответа сильно напрягся — интересно, как будет выкручиваться. После короткой паузы он просто и серьезно сказал: «Я считаю Пастернака великим поэтом, он меня, наверное, поэтом не считает».
Одна партия на всех
1946-й. Однажды сидели и мирно разговаривали Фадеев, Твардовский и Шолохов. Твардовский усомнился в ждановском постановлении. Фадеев сказал с искренним удивлением, покраснев всем лицом и шеей: «Неужели ты не понимаешь его необходимость, более того, его гениальность?» А Шолохов спросил: «Может, ты не в ту партию вступил?»
Господи Боже ж ты мой!..
С бубенцами
В 1948 году Михаил Бубеннов получил Сталинскую премию за роман «Белая береза». А в 1949-м его догнал Тихон Семушкин со Сталинской премией за роман «Алитет уходит в горы».
Это дело надо было как-то заметно отметить. Так что, — вспоминают современники, — мгновенно разбогатевшие приятели «зафрахтовали пароход и отправились с цыганами, оркестром и фейерверком вниз по Волге. Днем, когда корабль шел, отдыхали. А вечером приставали к какой-нибудь пристани и начиналось пиршество, на которое сбегались жители прибрежных деревень. На дворе был август, шла уборочная страда. А люди бросали трактора, комбайны, жатки и мчались к писательскому пароходу, проводили тут всю ночь и на следующий день у них не было сил выйти в поле. До работы ли тут после фейерверка, плясок и песен?! Местные власти стали возмущаться. Сообщили Сталину, что московские писатели срывают уборочную. Вождь повелел снять их с парохода, доставить в Москву и на заседании секретариата Союза писателей разобраться с разгулявшимися лауреатами. Так и поступили».
Без оргвыводов.
Дело о 30 рублях
Тогда как Николаю Вирте не повезло. То есть до оттепели и ему везло, конечно: четыре Сталинские премии, бессчетные переиздания, роскошная (по тем временам) дача в Переделкине, еще один дом-дворец в родовом селе. И все бы ладно, если бы Николай Евгеньевич не стал требовать, чтобы колхозное стадо не гоняли больше мимо его усадьбы, а кладбище, на котором был похоронен его отец-священник, расстрелянный большевиками, перенесли, чтобы вид из окон не портило, куда-нибудь подальше.
Об этой, — как тогда говорили, — партийной нескромности в верхи пошла, естественно, докладная. И 17 марта 1954 года «Комсомольская правда» ударила по Вирте фельетоном «За голубым забором», так что уже 28 апреля барин «за поступки, несовместимые с высоким званием советского писателя» из СП СССР был исключен — вместе еще с тремя «разложившимися» литераторами.
Он, понятное дело, каялся, хлопотал о реабилитации, и спустя три года в Союзе писателей Вирту восстановили. Но урок, видимо, не пошел впрок, так как 1 июля 1964 года на этот раз уже в «Известиях» появилось письмо работников Торжокской автобазы «Пассажир зеленой „Волги“», рассказавших про то, что машина, которой управляла жена писателя, на трассе задела грузовик автобазы, и Вирта, вместо того чтобы свести дело миром, стал, потрясая лауреатскими медалями, буквально вымогать у водителя этого грузовика 30 рублей для устранения повреждений собственной «Волги». И «нам, — жаловались газете автомеханики из Торжка, — было стыдно и больно смотреть, как известный писатель торгуется, словно нижегородский купец на ярмарке, желая получить то, что ему явно не положено».
Вот чепуха же вроде бы, но делу о 30 рублях дали ход, и 23 июля «Известия» опубликовали сразу два документа. В первом руководство Московской организации Союза писателей обвиняло Вирту, который «грубо нарушил элементарные нравственные нормы советского общества, что особенно недопустимо для писателя, чья жизнь и деятельность должны быть примером соблюдения и пропаганды морального кодекса строителя коммунизма, провозглашенного нашей партией и принятого всем советским народом». А вторым документом стало покаянное письмо самого Вирты, заверявшего, что все происшедшее на Торжокской базе — «это моя вина, и только моя, и она не может и не должна лечь черной тенью на наш трудолюбивый писательский отряд, гневно и сурово осудивший мой поступок. Поверьте, все силы и способности в оставшиеся мне годы я положу на то, чтобы, не покладая рук, работать и писать о жизни нашего народа, ради счастья которого мы живем и трудимся». И вы только вообразите, как же должен был несчастный Вирта благословлять Сталина, который вознес его до небес, и как ненавидеть хрущевский «волюнтаризм», унизивший его минимум дважды.
О мужской дружбе
Известно, что у Константина Симонова одним из ведущих и наиболее привлекательных мотивов в лирике, да потом и в прозе был мотив верной мужской дружбы, а одним из ближайших друзей он считал Александра Юрьевича Кривицкого.
Они сблизились еще в дни войны, и понятно, что, став в 1946 году главным редактором «Нового мира», Симонов взял Кривицкого своим заместителем, а перейдя в 1950-м, в разгар борьбы с космополитами, в «Литературную газету», позвал еврея Кривицкого с собою — и тоже на не маленькую номенклатурную должность редактора по разделу международной жизни.
Что, можно предположить, в тех условиях требовало от Константина Михайловича изрядного мужества. И все бы хорошо, не сорвись Симонов уже после смерти Сталина и не напиши он 26 марта 1953 года, то есть менее чем за десять дней до полной реабилитации врачей-отравителей, что стало сигналом к прекращению антисемитской кампании, — так вот, не напиши он письмо Хрущеву и Поспелову, где настаивал на безотлагательном смещении Кривицкого с должности, повторюсь, номенклатурной. Были в этом письме и аргументы — во-первых, настоящее имя-отчество его друга Зиновий Юлисович, во-вторых, в 1937-м был репрессирован сводный брат Кривицкого, а в-третьих, в 1949-м ему самому был вынесен строгий выговор «за притупление бдительности» в связи с дачей рекомендации сотруднику «Известий» Р. Морану, арестованному по обвинению в еврейском национализме.
Как объяснились в этой ситуации верные друзья, нам неизвестно. Но известно, что, вернувшись в 1954 году в «Новый мир», Симонов и тут позвал Кривицкого в заместители, и тот, разумеется, пошел, и по-прежнему служил своему другу-покровителю верой и правдой, и дружба их оставалась нерушимой до самого конца.
О чем говорит эта история?
О времени, в какое нас «не стояло»?
Или о противоречивой натуре Симонова, который в «то самое» время многих спас, но кого-то все-таки потопил (или вынужден был потопить)?
Лучше закончить стихотворением Евтушенко, написанным в мае 1957 года уже по другому, но тоже печальному поводу:
Опять вы предали. Опять не удержались.
Заставила привычка прежних лет,
и как бы вы теперь ни утешались, замкнулся круг.
Назад возврата нет.
Не много ли скопилось тяжких грузов на совести?
Как спится по ночам?
Я понимаю бесталанных трусов,
но вам — чего бояться было вам?
Бывали вы талантливо трусливы.
Вы сами вдохновлялись ложью фраз,
и, располневший, но еще красивый,
с достоинством обманывали нас.
Но потеряла обаянье ложь.
Следят за вашим новым измененьем
хозяева — с холодным подозреньем, с
насмешливым презреньем — молодежь.
Кадры решают все
Отлежав после войны в госпиталях, Александр Петрович Межиров стал заместителем редактора многотиражной газеты «Московский университет». И тут же позвал на службу Николая Глазкова, к какой-либо офисной работе абсолютно не пригодного. С единственным условием — в редакции не появляться.
В семье европейских народов
Как вспоминает Даниил Данин, Юрий Павлович Герман вскоре после XX съезда КПСС ночью позвонил ему: «Я принял решение. Мы наконец вступаем в семью европейских народов! И я вступаю в партию!.. <…>
Юраша — человек-праздник — был беспартийнейшим из беспартийных. Строгая система догм — это было не для него. Он любил жизнь. Бремя уставных предписаний не для него. Он любил жизнь. Отправление нормативных обязанностей — не для него. Он любил жизнь. И ей-богу, правящей партии делало честь, что она сумела ввести в соблазн такую бескорыстную и правдолюбивую натуру…»
Дайте умереть коммунистом
Евгения Соломоновна Гинзбург, мама Василия Аксенова, десять лет отбыла в ГУЛАГе и восемь лет в «бессрочной» магаданской ссылке.
А выйдя на свободу, первым делом подала заявление с просьбой восстановить ее в рядах КПСС.
И более того — сделала в этих рядах хоть крошечную, но все-таки карьеру. «Я работаю сейчас так много, что даже свыше сил, — в 1956 году пишет она сыну. — Дело в том, что в результате отчетно-выборного собрания я оказалась секретарем нашей партийной организации. Обстановка так сложилась, что отказаться было нельзя. И вот сейчас, после двадцатилетнего перерыва, приходится заново привыкать, хотя и не к очень масштабной, но все же партийной работе. <…>Одним словом, энергично „фукцирую“. Выбрали меня и делегатом на городскую партийную конференцию».
Не пройдет и десяти лет, как по стране разлетится — в машинописи, в фотокопиях, в ротапринтных оттисках — ее «Крутой маршрут».
Не оставляющий никакой пощады ни советской власти, ни коммунистической идеологии. За одно только хранение и распространение этой книги можно было и срок схлопотать.
Но Евгению Соломоновну не тронули.
Дали ей умереть коммунистом.
Во всяком случае, членом партии. И, — как вспоминают, — «она до смертного часа под подушкой в сумке держала свой паспорт и партийный билет и куда бы она ни выходила — носила с собой. На подтрунивание близких она отшучивалась: „Без бумажки ты — букашка“. Чего ей стоил этот паспорт?! Чего ей стоила партийная реабилитация?!»
…Гвозди бы делать из этих людей…
Алкоголиков не жалеют
13 мая 1956 года на своей даче в Переделкине застрелился Александр Фадеев, и власть проводила его в последний путь некрологом, где сказано, что он оттого и самоубился, что «в течение многих лет страдал прогрессирующим недугом — алкоголизмом». А 19-летний Геннадий Шпаликов, в будущем замечательный сценарист и очень неплохой поэт, записал в дневник: «Жалости нет, алкоголиков не жалеют. Какими же руками он писал, как мог говорить о светлом, чистом и высоком — пьяница по существу. <…>Оправдать его нечем. Ни тяжелой жизнью, ни непониманием современников. Его понимали, заочно — любили, благ жизни вполне хватало лауреату Сталинской премии, книжки которого переиздавались повсеместно. Фадеев — дезертир. Иначе его назвать трудно. Словом, очень неприятный осадок в душе. С портретов спокойно глядит седой человек с таким хорошим, честным лицом, много сделавший для всех, а внизу, рядом с перечислением заслуг его и достоинств — одно стыдное и грязное слово — алкоголик».
Но пройдет всего 18 лет, и Геннадий Шпаликов тоже покончит с собою — и тоже в состоянии алкогольной депрессии, и тоже в Переделкине, только что не весною, а осенью, и не выстрелом из пистолета, а петлею. Как же все-таки коварна, как мстительна судьба. А с портретов спокойно глядит человек с таким хорошим, честным лицом, много сделавший для всех…
Неунывающий Шолохов
11 января 1957 года 4-е Главное управление Министерства здравоохранения СССР направило в ЦК КПСС записку с предложением подвергнуть Михаила Шолохова принудительному лечению от алкоголизма. Михаил Александрович, конечно, сопротивлялся — я, говорил, «парень неунывающий, и мне выпивка не вредит. Это своего рода пищевой рацион». Однако, всесторонне изучив вопрос, 7 марта Секретариат ЦК КПСС все-таки принял решение «обязать т. Шолохова М. А. в соответствии с медицинским заключением провести специальное лечение в условиях строгого больничного режима». И загремел, как все, член ЦК КПСС в лечебно-трудовой профилакторий (ЛТП).
Правда, в Барвихе.
18+
Комментарии (0)