Рим Иосифа Бродского: 8 важных для поэта локаций в Вечном городе

ФЛИГЕЛЬ В САДУ ВИЛЛЫ РИЧАРДСОН

[VIA GIACOMO MEDICI, 11]

Иосиф Бродский занимал маленький флигель в саду виллы Ричардсон во время пребывания в Американской ака­демии в Риме с начала февраля по начало июня 1981 года. В беседе с Соломоном Вол­ковым этот локус он представлял следующим образом: «В Риме я жил четыре месяца как стипендиат Американской академии. У меня был двухэтажный флигель, на отшибе, с огромным садом. Панорама оттуда откры­валась совершенно замечательная: справа Рим дохристианский, языческий, то есть Колизей и прочее. Слева христианский — Св. Петр, все эти купола. А в центре — Пантеон».

Следует внести маленькое уточнение: из самого флигеля увидеть описываемую Бродским панораму физически невозмож­но (дом стоит на боковой улице), но за углом, в нескольких десятках метров, все соответствует процитированному пасса­жу. Здание XIX столетия на Яникулском холме перешло в собственность Академии по завещанию семейства миллионеров Ри­чардсонов в 1963 году. В жилой его части обитала семья директора Академии, а в за­лах проводились торжественные приемы. В первой половине 1980-х годов. виллу Ри­чардсон сдали в долгосрочную аренду под резиденцию посла США при Ватикане (иностранные представительства, аккреди­тованные при Святом престоле, ввиду его малой территории находятся вне анклава). Для независимой от поддержки государ­ственных структур Американской акаде­мии данный шаг был вызван прежде всего финансовой необходимостью пополнения ежегодного бюджета. В более поздние свои приезды в Рим Бродский останавливался в десяти минутах ходьбы от этого места — на фешенебельной вилле Аурелия.

Живя в двухэтажном флигеле (по-видимому, перестроенном гараже или доме садовника), Бродский мог бы вспоминать о строках из Горация в переводе Пушкина, в которых поэт обращался к товарищу по военной службе, Помпею Вару:

И ныне в Рим ты возвратился,

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов,

Давайте чаши.

В начале 1980-х годов это был роман­тичный дворик, заросший кустарником… Теперь, как того требует статус, деревья и кусты в саду виллы Ричардсон подстриже­ны в форме безупречных конусов и шаров, а вход охраняется вооруженными караби­ньерами.

Фасад флигеля обращен к тихой ули­це Медичи, которая когда-то считалась не вполне благополучной, особенно по ночам, поскольку в силу ее относительной удален­ности от более шумной виа Гарибальди здесь, по воспоминаниям стипендиатов прошлых лет, промышляли наркоманы, и па­рочки уединялись для занятий любовью в припаркованных на узком тротуаре авто­мобилях (ср. в «Бюсте Тиберия»: «Гвалт, автомобили, / шпана со шприцами в сырых подъездах, / развалины…», 1985). Жившая на вилле Ф. Консагра, дочь директора Ака­демии, утверждает, что Бродский был тихим соседом, и видели его довольно редко. Прав­да, несколько стипендиатов, занимавших одновременно с Бродским комнаты в здании общежития (оно до сих пор располагается через дорогу напротив), независимо друг от друга рассказывают о том, как не однажды в теплом бархате римских ночей, когда окна не закрывались из-за духоты, их будил незна­комый женский голос, который негромко, но настойчиво взывал с улицы к спящему (или отсутствовавшему дома) русскому поэту.

ПАРК ВИЛЛА БОРГЕЗЕ И ГАЛЕРЕЯ БОРГЕЗЕ

[PIAZZALE DEL MUSEO BORGHESE, 5]

Вилла Боргезе – третий по величи­не городской парк в Риме, раскинувший­ся на восьмидесяти гектарах земли, на территории которого находится знаме­нитая галерея.

Проект здания галереи с фасадом, прорезанным симметрично расположен­ными окнами и глубокими нишами для скульптур, набросал сам кардинал Бор­гезе, но реализовывали его архитекторы Ф. Понцио и Д. Вазанцио в самом начале XVII века.

В августе 1983 года Иосиф Бродский принимает участие в Четвертом между­народном фестивале поэтов, организо­ванном в рамках фестиваля «Римское лето» на Вилле Боргезе. Засаженные пи­ниями, кипарисами, платанами и дубами аллеи украшают статуи и барочные фон­таны. Узнаваемый парковый ландшафт Бродский копирует в пьесе «Мрамор», над которой в то время работает: «…на трех стенах камер появляется изображение парка с аллеями, прудом и статуями». Следует ремарка персонажа: «Что это у нас сегодня — Вилла Д’Эсте или Вилла Боргезе?»

По воспоминаниям писательницы Сильвии Ронкей, она и Бродский за ко­роткий срок трижды успели посетить художественное собрание Боргезе и име­ли обыкновение подолгу гулять по при­легающему парку. Бродский просил: «Ты не могла бы снова отвести меня в Галерею Боргезе?. Иногда, когда мы отдалялись от самого музея, он спрашивал: Мы можем снова вернуться в Галерею — к той са­мой картине Перуджино?»

В коллекции музея представлено уни­кальное по охвату собрание скульптурыи живописи итальянского Возрождения (Караваджо, Бернини, Веронезе, Басса­но, Рафаэль, Тициан, Беллини и другие). Основу коллекции заложил кардинал Сципионе Боргезе (1576–1633), не жа­левший ни средств, ни связей для утоле­ния своей страсти. Имя кардинальской семьи галерея носит по сей день.

В 1902 году муниципалитет Рима вы­купил у наследников художественную коллекцию вместе с виллой и парком за десять миллионов лир, и с тех пор они до­ступны для посещения публикой.

На открытке с репродукцией карти­ны «Охота Дианы» кисти художника Доменикино (Доменико Дзампьери) из фондов галереи Боргезе Кейс Верхейл писал Бродскому: «Милый Иосиф, Мы ездили по твоим следам — сначала Вене­ция, теперь Рим. <…> Рим по-прежнему медленно распадается — хотя ритм этого процесса, кажется, нарастает» (18 февра­ля 1975 года).

ДОМ ГОГОЛЯ

[VIA SISTINA, 125]

Памятную мраморную доску на доме Гоголя с портретным барельефом из бронзы, увековечившую пребывание рус­ского писателя в Риме, установили в 1901 году на средства русской общины. Сегод­ня на первом этаже дома номер 126 рас­положено небольшое кафе под названием «Гоголь».

На виа Систина друг к другу примы­кают здания, в которых проживали поль­ский поэт, прозаик и художник Циприан Норвид (1821–1883) и Николай Гоголь (помечены нечетной нумерацией, соот­ветственно 123 и 125). Бродский, пере­водивший в свое время поэзию Норвида, отметил близость расположения итальян­ских квартир двух славянских писателей и периодов их пребывания в Риме:

В Риме на виа Систина бок о бок стоят дома, и на них — мемориаль­ные таблички. На одной написано: здесь с такого-то по такой-то год, при этом годы одни и те же или, может, есть разница в год-два, они почти пересе­клись, — здесь жил Норвид, а рядом — рядом жил Николай Гоголь.

На самом деле писатели в Риме все-таки разминулись: Н. В. Гоголь занимал кварти­ру с 1838 по 1842 год, тогда как Норвид въехал в соседнее здание спустя пять лет и прожил там около года (1847–1848). О творчестве Норвида Бродский был вы­сокого мнения:

Думаю, что вообще одним из самых сильных моих впечатлений был Норвид. Я перевел Норвида на русский. Не так много, шесть-семь стихотворений, прав­да довольно больших. И, наверное, я не знаю ни на одном языке стихотворения более великого, чем его «Скорбный ра­порт, памяти генерала Бема». Я помню это стихотворение наизусть…

ДОМ ДЕ КИРИКО

[PIAZZA DI SPAGNA, 31]

Музей в римской квартире Де Кирико, одного из любимых ху­дожников Бродского, открылся осенью 1998 года, к двадцатилетию со дня смер­ти Джорджио де Кирико (1888–1978). До 1990 года квартиру занимала вдова де Кирико, которую посещал Андрей Тарковский, находившийся в Риме одновре­менно с поэтом. Помещение в трех верх­них этажах дома постройки XVII века на Испанской площади включает в себя жилую площадь и мастерскую, тщатель­но восстановленную для музейной экс­позиции. Здесь художник жил и работал последние три десятилетия своей жизни.

Для Бродского метафизическая живо­пись Джорджио де Кирико связывалась с психоделическими опытами деформа­ции пространства:

Я могу говорить об этом бесконечно. Меня всегда интересовали художники, подчеркивающие некий вид простран­ства, некий вид фона. Живопись Кирико необычайно интересна с этой точки зре­ния из-за особого рода размеров, слишком больших или малых, из-за особого рода замкнутого пространства.

В беседе с немецкими журналиста­ми (не включенной в книгу избранных интервью под редакцией В. Полухиной) Бродский рассуждает об усвоенных им у Кирико уроках:

Есть один художник, которого вы наверняка знаете, и который мне ужас­но нравится — это де Кирико. И, как правило, я стараюсь — сознательно или бессознательно — когда я говорю об интерьере или пейзаже, произвести в стихотворении тот же эффект, что и де Kирико. Это означает, что меня интересует идея тела в безлюдном про­странстве, тела в абстрактном про­странстве, идея проникновения тела в геометрию, понимаете?

СТАТУЯ МАРКА АВРЕЛИЯ

[PIAZZA DEL CAMPIDOGLIO]

Cтатуя Марка Аврелия (около 175 года) четырехметровой высоты — один из не­многих конных памятников, дошедших со времен античности в хорошей сохранно­сти. Спасению от переплавки на монеты или на новую скульптуру бронзовый Аврелий обязан счастливой ошибке: в Средние века полагали, что наездник изображает кано­низированного церковью первого христи­анского императора Константина, и лишь в XV веке ватиканский библиотекарь-ну­мизмат догадался сличить лицо всадника с профилем на древней чеканке. После того как личность императора была установле­на, по распоряжению папы Павла III в 1538 году статую поместили на Капитолии; цо­коль для нее изваял Микеланджело.

Впервые, как вспоминал Бродский в эссе «Дань Марку Аврелию» (1993), он увидел «этого бронзового всадника через ветровое стекло такси лет двадцать назад — можно сказать, в предыдущем воплощении». Заме­тим в скобках, что знакомство происхо­дит в некотором роде также посредством «всадника» — итальянского шофера так­си, и вдобавок в движении:

Он показал на вершину громадного каскада мраморных ступеней, ведущих в гору, теперь как раз перед нами, и когда машина резко вывернула, чтобы продви­нуться на миллиметр в море автомоби­лей, я на мгновение узрел залитые прожек­тором пару лошадиных ушей, бородатое лицо и вытянутую руку.

Иосиф Бродский еще застал Марка Ав­релия под открытым небом — в 1981 году для защиты от ненастья статую на площа­ди было решено заменить точной копией. Отреставрированный оригинал демон­стрируется сейчас неподалеку — в Новом дворце Капитолийского музея.

В 1993 году Бродский написал одно из своих последних английских эссе «Дань Марку Аврелию» («Homage to Marcus Aurelius»). Строго говоря, это преди­словие к фотографическому альбому Александра Либермана, который профес­сионально увлекался фотографией и на протяжении двух десятилетий римских путешествий подробно запечатлевал пло­щадь в разных ракурсах и в разное время суток. Людмила Штерн присутствовала при концептуальном рождении книги, соединившей высокую прозу и фото­искусство. В 1992 году в разгар вечерин­ки, «стоя у „шампанского“ фонтана, Алекс рассказывал Бродскому об идее своей но­вой книги»:

Зная, как Иосиф знает и любит древ­ний Рим, Алекс спросил Бродского, не согласится ли он написать для этой кни­ги эссе о Римской Империи и Марке Аврелии. (Я в очередной раз поразилась его деликатности — сопровождалась словами «мне неловко вас беспокоить, я понимаю, как вы заняты, но если вы найдете время…» и т. д.)

Иосиф охотно согласился, и Алекс че­рез несколько дней прислал ему коробку с фотографиями.

Два года спустя, в 1994 году, вышла книга «Campidoglio» — художествен­ный альбом фотографий Александра Ли­бермана, предваряемый блистательным эссе Иосифа Бродского.

Роскошное издание «Кампидолио» — больше, нежели набор безупречно издан­ных снимков Капитолия — это признание в любви отдельно взятой римской площади и императору-всаднику в самом ее сердце. Что касается эссе Бродского, то, переиз­данное с тех пор неоднократно, оно зажило как самостоятельное произведение. Между тем Бродский, несомненно, ценил фотогра­фическое обрамление текста и дарил книгу близким друзьям, подписывая ее как один из полноправных соавторов.

Посвящение при этом варьировалось. Петру и Элле Вайль на Рождество в 1994 году:

This man and his horse

Coul do a lot worse

Than putting in use

Two Jews

                     Иосиф

П. Вайль полагал, что надпись сдела­на по-английски оттого, что книга издана в США; в его же приблизительном пере­воде: «Этому человеку и его коню еще повезло, что они дали занятие двум евре­ям»6. Причина, почему посвящение было сделано на английском языке, скорее всего, другая — ведь Бродский восполь­зовался домашней заготовкой. Немного ранее он уже вручил экземпляр этой же книги Михаилу Барышникову:

Man and his horse

Couldn’t do worse

Than putting in use

Two Russian Jews.

(В конце 1990-х годов Лосев и Ба­рышников задумали издание дарственных надписей, сочиненных Бродским, но от воплощения этого проекта отказались — вероятно, не в последнюю очередь обнару­жив их повторяемость .)

Как афористически выразится Брод­ский в том же подношении Марку Авре­лию, «памятник, в общем и целом, — верти­кальная вещь, символический уход от общей горизонтальности существования, антите­за пространственной монотонности».

BAR GIANICOLO

[PIAZZALE AURELIO, 5]

Бар «Джаниколо» находится напро­тив ворот Святого Панкратия, и в этом уют­ном кафе собирается местная публика, что­бы обсудить последние новости и выпить эспрессо; на завтрак чаще заказывают го­рячие панини и свежевыжатый сок из фрук­тов.

В середине 1980-х годов при баре Джа­николо жил черный кот по имени Нерон, которого Бродский упомянет в интервью L’Espresso. Внутреннее помещение разделено на два закутка, эклектично украшенных в стиле шестидесятых годов. Изображе­ния итальянских кумиров — популярных киноактеров — соседствуют с выцветши­ми газетными вырезками и панорамными гравюрами-видами Рима с холма Яникул, а портреты полководца Джузеппе Гари­бальди — с Мерелин Монро (сказывается непосредственная близость бара к Амери­канской академии, откуда прибывает льви­ная доля англоговорящих завсегдатаев). Столики кафе выносятся на веранду под тень растительного навеса и расставляют­ся вдоль тротуара на улице через дорогу от массивных ворот с гербом семейства Бар­берини, описание которого попало в сти­хотворение Бродского «Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…» (1989). Благодаря удобному расположению между мемориальным комплексом в честь героя Га­рибальди и виллой Дориа-Памфили (с хол­ма Яникул начиналась римская Аврелиева дорога), в баре удобно отдохнуть перед тем, как продолжить пешую прогулку до ворот виллы Аурелия (для посещения туристами эта частная вилла закрыта) и здания акаде­мии (виа Анджело Масина, 5), чтобы за­тем пройти вниз по виа Джакомо Медичи мимо бывшего флигеля Иосифа Бродского, ныне относящегося к ведению американ­ского посольства в Ватикане.

GINO

[VIA DEI FUNARI, 21]

В ресторане «Джино» Иосиф Брод­ский по приезде в Рим забирал остав­ляемые там для него хозяйкой соседней квартиры М. Продан ключи во время ее отъезда в частые командировки. В осте­рии заправляли сам Джино и его жена Патриция (любовно прозванная сосе­дями «ля мамма»): Патриция отвечала за приготовление пищи, ее супруг варил отменный кофе. Порции были большими, но без излишеств, по скромным ценам: ньокки с белыми грибами порчини; паставетчиной; свиные отбивные, тушеные в белом вине; рыба и тоннарелли (типич­но римский тип квадратных спагетти). С фасада, где раньше находился семей­ный ресторанчик, название с именем Джино стерли, и тем не менее следы бы­лых букв можно еще различить с близко­го расстояния. Похожая участь постигла в 2000 году и «Борджиа», любимое ита­льянское кафе Бродского в Гринвич-Вил­лидже в Нью-Йорке.

В написанном в 1995 году стихотворе­нии «На Виа Фунари» есть строки:

…и Джино, где прежде был кофе и я за­бирал ключи,

закрылся. На месте Джино —

лавочка: в ней торгуют галстуками и носками …

В опубликованном в феврале 1996 года в The New York Review of Books англий­ском автопереводе имя собственное на­печатано как Gino и в точности соответ­ствует своему историческому прототипу. Остерия «Джино» на виа Фунари закры­лась относительно недавно, а при жизни Бродского она все еще функционировала в доме № 21. Элитная мастерская по по­шиву мужских рубашек Bracci (виа деи Фунари, 18) — «лавочка», о которой пишет Бродский, — находится по сосед­ству, с правой стороны от подъезда, где проживала Микела Продан — адресат стихотворения (виа деи Фунари, 16А). По-видимому, небольшое заблуждение Бродского объясняется следующим: до 1990 года вместо швейно-галантерейной лавки ее хозяин, синьор Джанфранко Браччи, владел ювелирной мастерской, но затем решил перепрофилировать биз­нес, и с тех пор дело его удачно продол­жает сын. Другими словами, поменялась лишь витрина, и в ней по сей день вы­ставлен приблизительно тот же ассор­тимент, что и воспетый в стихотворении двадцатилетней давности (см. фото здесь и в разделе «Улицы Бродского).

VIA DEI FUNARI

Название улицы Фунари происходит от слова «канат» (лат. funari) — в Средние века здесь располагались мастерские по пле­тению веревок и канатов.

Стихотворение «На виа Фунари» — один из трех лирических текстов Иосифа Бродского, которые озаглавлены по рим­ской улице или площади, и в каждом случае, как следует из их содержания, для автора су­ществовала глубокая внутренняя эмоциональная привязка к местной топографии. В стихотворении «На виа Фунари» за мне­моническим ореолом вынесенных в назва­ние слов проступает образ той, кто на ней жил, — женщины по имени Микела Про­дан. Окна ее квартиры в доме № 16А выхо­дили прямо на белый травертиновый фасад церкви Святой Катерины (Santa Caterina dei Funari), построенной в 1564 году.

Она же, итальянка Продан, является «подлинной героиней» «Римских элегий» (несмотря на формальный факт посвяще­ния цикла другой, как признался поэт в бе­седе с Соломоном Волковым). Бродский поделился логикой выставления дедикаций, отвечая на вопрос «о посвящениях жен­щинам» (Волков: «Возьмем, к примеру, те же самые “Римские элегии” ваши. Каждый раз, когда я их перечитываю, то натыкаюсь на посвящение — “Бенедетте Кравиери”. И это имя стало для меня на­столько частью всего цикла, что я стараюсь ее себе вообразить, поскольку никогда ее не видел, ничего о ней не знаю»). Бродский утверждает, что упоминаемый в тексте си­ний зрачок принадлежит автору, что это — цвет его собственных глаз, тогда как

женский зрачок там — коричневый! Но он принадлежит не Бенедетте Кравери, а со­вершенно другой девице, Микелине. Ее имя тоже там появляется. А Бенедетте — она, кстати, внучка Бенедетто Кроче — я этот цикл посвятил потому, что она оказалась в Риме как бы моим Вергилием и познакомила с Микелиной. На самом же деле противопоставление синего глаза карему в данном случае есть противопо­ставление Севера — Югу. Потому что весь цикл — о реакциях северного челове­ка на Юге.

Бродский сам придумал подруге умень­шительно-ласкательное прозвище Микели­на — кроме него к ней так не обращался никто. Продан жила на улице Фунари, в юности посещала католическую гимназию Сакре-Кёр для девочек в Трини­ти де Монте, на вершине Испанской лест­ницы. Вспоминает ее бывшая одноклассни­ца, познакомившаяся с Продан, когда обеим было по 16 лет:

Микела была необычайно привлека­тельной и внешне утонченной девушкой, и отличалась от других итальянок нашей гимназии из обеспеченных и буржуаз­ных семей. Она была смешанного проис­хождения: дед — торговец из югослав­ской Полы (некогда часть Италии), жил в Пекине. Там же, в Китае, родился ее отец, впоследствии взявший в жены шот­ландку из высшего общества, Сисси (Це­цилию) Поллок, будущую мать Микелы.

Отец Микелы оказывал посредни­ческие услуги при продаже предметов китайского искусства музеям Парижа. Девочкой Микелу отправили в Лондон обучаться танцам в Королевской балет­ной школе, с той ранней поры она усвои- ла легкость и элегантность, присущие классическим балеринам. В 1950-х годах поселилась в Риме. У Микелы не было специального гуманитарного образова­ния, но она всем живо интересовалась, была очень любознательна и глотала какие-то необычные книги — однажды я застала ее читающей Джона Донна, — и это было до того, как она повстречала Иосифа. Еще подростком она подвиза­лась работать в кинематографе, то был расцвет нашего кино, последовавший на волне успеха итальянского неореализ­ма: Феллини и Антониони были у всех на устах. Микела начинала с должности секретаря-референта у кинопродюсера.

Я упомянула о ее легкости, но не в моральном аспекте, а скорее как у эльфов в сказках — иной раз она по­падала в самые эксцентричные пере­делки, и у нее получалось выходить из них все такой же очаровательной и невинной. При этом Микела отлича­ лась серьезным прагматическим отно­шением к жизни — во всяком случае, этика у ней была британская, никак не итальянская. Еще у нее было развито чувство справедливости, и она всюду искала оригинальности — это качество роднило ее с английскими путешествен­никами, которых тянуло ко всему экзо­тическому. Так, например, она отправи­лась работать в Китай только потому, что ее впечатлила идея телевизионного сериала, посвященного Марко Поло. Она обожала эту часть света еще и бла­годаря отцу. Потом у нее был страстный период увлеченности Тунисом, когда она работала там на международном проекте, на студии, где снимались сов­местные с американцами постановки. Вот так она «кружилась» по свету.

Она была идеальной парой для дружбы с Иосифом, который тоже по природе своей был путешественником и так же умудрялся быть везде и нигде одновременно. То была сильная, очень сильная дружба, прервавшаяся только со смертью Бродского. Осмелюсь пред­положить, что между ними был больше, чем любовный роман: настоящие, глу­бокие отношения. Они понимали друг друга — вечные чужаки, кочующие по свету, обладающие даром обживать не­знакомые места как свои собственные.