В прошлом году художник Александр Шишкин-Хокусай сотворил Фанерный театр в БДТ, презентовал «фанерный» зал голландской живописи Эрмитажа в российском павильоне на Венецианской биеннале и умудрился сохранить здравое восприятие мирового арт-процесса и своего места в нем. Редактор рубрики «Искусство» «Собака.ru» задала Александру животрепещущие вопросы: меняется ли жизнь художника после биеннале, каково работать с Эрмитажем и Андреем Могучим и как молодому художнику не спиться из-за нереализованных амбиций. Александр — лауреат XV премии Собака.ru «ТОП 50. Самые знаменитые люди Петербурга» 2020.
Вы много лет работаете с институцией-мегабрендом БДТ и с Андреем Могучим — тоже большой фигурой в мире российского театра, последнийваш совместный крупный проект — Фанерный театр, нашумевший в прошлом году. Не все выдерживают такое напряжение, как вам это удается?
Я долго работал и с Юрием Бутусовым, бывшим художественным руководителем и режиссером и режи Театра Ленсовета, и с Андреем Могучим в разных театрах — природа работы с ними не похожа на отношения подчиненного и директора, в ней больше партнерства и соавторства. Дело в том, что я никогда в жизни не работал по найму: не ходил на работу и не получал зарплату — театр приглашает меня на постановку спектакля. Стрессы, которые в процессе случаются — обычная история для театра, да мне кажется для любой организации в России, включая какой-нибудь ЖЭК. Для того, чтобы управлять некими подразделениями, людьми необходимо все время создавать некое поле напряжения. Пройдя эту школу работы с человеческими отношениями в театральных проектах, я могу управлять собственными внутренними процессами.
В прошлом году ваши работы стали частью российского павильона на Венецианской биеннале, куратором которого выступил Эрмитаж. Были ли у вас проблемы в общении с этой институцией-гигантом?
Изначально меня пригласил Семен Михайловский, комиссар российского павильона и ректор Академии художеств, в ряду еще множества художников, а затем уже мой проект выбрали. Эрмитаж как институция не курировал процесс создания проекта для Венеции. Я использовал свой Эрмитаж — для меня это скорее не люди, а произведения искусства. Проект не был выращен изнутри Эрмитажа, он лежал внутри моих традиционных практик: я уже делала фанерный Летний сад, например. Эта линия для меня естественным образом продолжилась.
Получается, самая выгодная позиция в работе с такими мега-институциями — не искать лазеек для сотрудничества, а выступать на равных, когда инициатива исходит от них?
Да, я практикую сдержанный нейтралитет к предложениям, чтобы движение было взаимным. Есть и другая, схема, которая строится на поиске грантов, подаче заявок: художники постоянно находятся на экзамене. Я такие истории обхожу: для меня это неестественно. Мне кажется, сейчас фигура художников и кураторов стала модной, престижной, есть ощущение, что ты можешь попасть в международный контекст. Выстраивается новая бюрократия отношений: как из тысяч выбрать лучших? За счет их активности, за счет их CV. Скорее резюме становится паспортом художника, чем он сам и его работы. Есть такая сфера деятельности, которая не является художественной практикой в традиционном смысле: писать тексты, участвовать в конкурсах. В театре я часто сталкиваюсь вот с чем: после премьеры критики описывают спектакль языком, который им доступен, а вещи, которые невозможно описать, они пропускают, у них не хватает языка. Тоже самое и с кураторами. Происходит и обратная ситуация: этот критический язык адресуется художникам, а они на него отвечают — возникает однообразие.
Вам не кажется, что вы как раз очень удобный художник и для кураторов, и для арт-менеджеров, и для бизнеса, которому сейчас нужно искусство? Ваши эффектные и понятные публике «фанеры» в прошлом году были и на Венецианской биеннале, и рядом с бутиком Babochka.
Насчет выставки в Тележном переулке рядом с Babochka: меня в проект пригласил Александр Боровский — это было не коммерческое предложение, а заход со стороны музея. Мне предлагали сотрудничество и «Пассаж», и ДЛТ, и оформить витрину Cartier , но я таких историй избегаю: мои объекты — которые вписываются совершенно в любой контекст, легко могут оказаться просто декоративным элементом, а мне этого не хотелось. Есть художник Андрей Бартенев — его инсталляции отлично смыкаются с миром моды — ему удается сохранить и лицо, и художественное качество, и в то же время быть привлекательным для обывателя. Мне понравилось, как мои работы стояли на Тележном переулке — а потом я увидел, как произведения превращаются в фон для фотографий — ничего плохого я в этом тоже не вижу. Мне, конечно, ближе более свободные пространства: заброшенные территории, дикие леса и болота там где нет охранников и строго говоря понятия института.
Получается, вы и с коммерческими историями крайне избирательный художник?
Да, абсолютно. К тому же мои работы достаточно трудоемкие в производстве: чтобы на все запросы отвечать мне нужно открывать завод по производству скульптур на потоке.
Что в этом плохого? Есть художники вроде Джеффа Кунса, у которых штат ассистентов, настоящее производство, завод.
Для этого я должен уехать из России. Здесь же арт-рынок не такой широкий, во-вторых, прецедентов таких у нас не много: Зураб Церетелли. В театре, я и был частью такого завода, когда над проектом трудятся множество мастерских: костюмерные, декораторские. В каком-то смысле этот этап мною пройден. Я думаю, что в России человек находится под невероятным давлением реальности: все, что ты делаешь может быть уничтожено одним движением и тебе не очень интересно в это вкладываться. Может быть, я не прав, но такое у меня ощущение.
После участия в Биеннале должен был случиться некий level up, а вас по прежнему можно встретить на демократичных ярмарках вроде Sam fair и в группе «Шар и крест», где искусство продают по 5 тысяч рублей. Это иллюзия у меня такая, что после биеннале жизнь меняется?
Конечно, после Биеннале подключился какой-то международный контекст, но мир занят не только тобой. Ты должен все время подтверждать свой уровень, все время задирать и задирать планку. Но с точки зрения художественного качества, само участие в Биеннале не дает скачка. Важно понимать, что процесс входа и выхода из процесса участия в биеннале сложен и вот это и есть самое ценное для понимания что делать дальше. Может быть, это касается только русских художников, которые очень мало вовлечены в международную систему, для многих участие в русском павильоне является важнейшим жизненным событием. Я не вижу примеров, когда художник после крупных международных событий становится каким-то Юрием Гагариным. Хотя пафос происходящего я почувствовал.
Михаил Пиотровский в Эрмитаже, Андрей Могучий в БДТ за счет своего статуса имеют большие ресурсы для реализации мегапроектов, теряя, конечно, некоторую свободу действий. Если бы вам предложили руководить институцией вы бы согласились?
Мне кажется, это не является моей профессией, мне никакие солдаты не нужны для реализации идей, мне нужно время: я бы хотел, чтобы в сутках было не 24, а 36 часов. Здоровье и время — вот важные ресурсы. Возможно, если будут какие-то конкретные предложения, возникнет другое понимание и я изменю свое мнение.
У вас невероятно трезвый взгляд на себя, свое место в мире — вещь не характерная для художников, которые часто очень болезненно реагируют на действительность, проваливаются в депрессию или аддикции. Вы этот дзен постигли еще в начале своей карьеры или это итог длинного пути?
Хороший вопрос. (смеется) У меня есть архитектурное образование, которое связано с инженерным, структурным мышлением. С другой стороны работа в театре — это доведенная до предела чувственность к миру, некая расшатанность. У художника между выставками может проходить полгода, в это время он работает и его никто не трогает, а потом он выходит с произведением и получает реакцию. Многие себе намеренно расшатывают психику, чтобы эту чувственность к миру повысить. А в театре это рутинная, повседневная практика. Все друг друга доводят до истерики, до совершенно болезненного состояния .К моей сухости и трезвости я отношусь как к инструменту. Это связано еще с тем, что большинство моих текущих художественных практик находятся в проектной системе: тебе что-то приснилось, потом ты прорабатываешь идею, делаешь эскизы, обрабатываешь на компьютере. Живопись — там мысль, движение, производство и финальное произведение склеиваются, это ближе к актерскому искусству. Но в целом это объяснение очень вульгарно.
Есть ли рецепт адекватности от Шишкина-Хокусая для молодых художников, которые строят карьеру?
Фигура художника прекрасна своей ущербностью — ее необходимость обществу под большим вопросом. Художник хочет, чтобы к нему прислушались, на него обратили внимание. Да, есть востребованные художники, которых умоляют что-то сделать, но это поле все-таки занято не изобразительным искусством, а кино и музыкой. Актер желанен толпой потому, что он и есть произведение искусства, все его хотят съесть. Есть исключения, но они — следствие множества факторов, нельзя на это рассчитывать. Надо наоборот найти плюсы в маргинальности в свободе, которая с этим связана. Лет десять назад, когда я принял решение заниматься свободным искусством, во мне произошло важное переключение: чтобы я не делал, все это оказывается внутри котла моей индивидуальной художественной практики включая и походы в ЖЭК. Так или иначе понятно, что художник и адекватность это разные вещи.
«Собака.ru»
благодарит за поддержку партнера премии
«ТОП 50 Самые знаменитые люди Петербурга 2020»
старейший универмаг Петербурга и главный department store города
Комментарии (0)