Арт мем

Вместо скоропортящихся от интернет-ноунеймов мы выбираем мемы на века от петербургских художников (и одной московской) — вырубленные топором и сложенные из магнитной азбуки.

Как я выбираю слова? Во-первых, важно, как слово выглядит: мы видим слова, мы читаем слова глазами, у каждого слова есть свой узор, визуальный образ. Во-вторых, мы проговариваем слова, смакуем их на языке: я ищу слова, которые должны быть «приятны во рту». Помните, Гумберт Гумберт у Набо­кова описывает, что имя «Лолита» очень приятно произносить? И только на третьем месте — смысл, вернее даже, поле устойчивых коннотаций. Например, одно из моих любимых слов — это «больно». Его рисунок хочется разглядывать бесконечно долго, и его удивительно приятно «рассасывать» во рту, хотя значение этого слова уверенно негативное. Помещая слово в определенный визуальный контекст, ты обнуляешь его фиксированный смысл, опустошаешь, потрошишь, и в конце концов слово освобождается. Происходит своеобразная трансгрессия. Неприметное слово «ветерок», попадая на черный бархат, внезапно вырастает до чего-то необъятного, монументального, патетичного.

Я, кстати, вообще люблю работать со словами с уменьшительно-ласкательными суффиксами: они придают красивую зловещесть. Возьмем слово «страшно» — это куда более конкретная, определенная и понятная ситуация, чем «страшновато». Сначала кажется, что это звучит мягко, но на самом деле «страшновато» — это та неартикулированная жуть, которая тебя постепенно обволакивает, пробирается тебе под кожу, ты ее чувствуешь, но назвать не можешь. В итоге неопределенное «страшновато» оказывается значительно более пугающим состоянием, чем конкретное «страшно».

Я люблю мемы. Каждый день перекидываюсь ими со своей мамой. Бессвязность или рассинхронизация текста и изображения, которые создают поле высокого напряжения, — мы все это интуитивно одинаково считываем, — это большое достоинство мема. Я тоже с чем-то таким работаю, но для меня важно сохранить максимальную абстрактность, не свалиться в каламбур или «пьесу на тезис» как это часто бывает и с мемами, и с работами художников.

Однажды у меня брали интервью и сообщили: у вас такие мемоёмкие работы! Я никогда об этом не думала, но слово мне понравилось. В целом и весь московский концептуализм очень «мемоёмкий»: вот смотрим на рисунок Ильи Кабакова — там зайчик с морковкой и надпись «***» — вполне себе мемно. Кстати у меня тоже есть работа с веселым зайчиком, а под ним — слово «мразь». На ярмарке viennасontemporary 10-летний мальчик уговорил своего папу ее купить — по-моему, это успех.

Художница складывает свои парадоксальные мем-объекты из фишек игры «скрэббл» или «эрудит» и найденных на барахолках деталей — кисточек от штор, леопардового меха и хрустальных бусинок.

Мне часто говорят, что мои работы — про тотальную разобщенность, отчужденность, обреченность коммуникации: «Никто никого не узнал», «Все разминулись», «Упустил», «Мимо», «Проиграл». Но когда я слово «проиграл» превращаю в блестящий орден со звездой, то появляется какая-то патетика и приподнятость духа, все пораженческие ассоциации мгновенно исчезают. Все мои работы имеют ауру оптимизма, радости и счастливого будущего. Даже если на них написано «Конец». Счастливый конец света. Меня очень привлекают образы на­двигающегося апокалипсиса: красивый микс хрупкости, неизбежности, торжественности и возвышенности момента. Конец света превращается в своеобразный праздник. Этот образ часто кочует по моим работам: совсем недавно я делала инсталляцию с гирляндой из флажков «Ничего не осталось», а полтора года назад у меня даже была выставка под названием «Все умрут, а я — изумруд». Мир может закончиться фееричным метеоритом из «Меланхолии» фон Триера, яркой кометой, промелькнувшей в небе, из «Осадного положения» Камю, а может — тихо, «не вспышкой, но всхлипом», как в «Полых людях» Томаса Стернза Элиота, не угадаешь, и в этом тоже есть азарт.

Сейчас мы живем в очень напряженной ситуации, кажется, что человек, вопреки стремительному прогрессу, внезапно стал уязвимым. Бушующая эпидемия уносит жизни людей, возрастает энтропия паники и тревоги. Мне кажется, в этом есть и позитивное созидательное начало. Возможно, пора сменить оптику, снизить градус антропо­центризма, отойти от возрожденческого постулата «человек — мера всех вещей». Возможно, миру нужно обновление, и не факт, что ему нужен человек. Возможно, приближается момент, когда мы должны уступить место каким-то новым формам жизни. Это очень волнительно и прекрасно.

У меня есть работа — деревянный Собор Парижской Богоматери, только называется он «Нотр-Дам де Кунстхалле нумер зибен». Я давно думал вырубить Нотр-Дам, я архитектор и меня увлекает идея личной архитектуры, которую ты можешь создать своими руками. А потом в соборе случился пожар, и этот объект приобрел новый смысл — он оказался своеобразным предсказанием. Я показывал его на ярмарке Da!Moscow, и даже были мысли на эту тему — что это набор для розжига костра. На ярмарке в Майами один художник съел банан Маурицио Кателлана, который купили за сколько-то там тысяч долларов. По этому поводу я шутил, что было бы здорово, если бы этот собор кто-нибудь поджег. Сейчас деревянный Нотр-Дам стоит недалеко от Суздаля — там находится как раз один из лучших памятников русской архитектуры, который был создан в те же года, что и парижский собор. Это церковь Покрова на Нерли. Он стоит в чистом поле, людей там нет, никто не ходит — и это добавляет абсурда.

Я люблю работать с «топорными» темами, а так как я в прямом смысле вырубаю картины топором — получаются своего рода мемы. Например, портрет Пушкина — он висит в каждом школьном кабинете литературы, поэтому даже в таком древописном изводе черты поэта мгновенно считываются. Когда я «срубил» топором Достоевского, то не ожидал, что мне напишут много людей, которых этот образ зацепил, — так, наверное, мемы и работают. В итоге портрет купил московский барбершоп, который находится в доме, где жил писатель. У меня есть серия-переосмысление и стеб над классическими живописными сюжетами — «Даная» Рембрандта, например. Вырубленный топором контур России — про суровость нашей страны. В этих работах не надо ничего объяснять — все сразу понятно.

Если произведение искусства построено на топорной мемности — оно очень скоро забудется. Делать деревянный рулон туалетной бумаги я не буду, хотя у меня в мастер­ской есть парочка подходящих пеньков. Когда происходит какой-то кризис или катаклизм — все вокруг только об этом и говорят, но пройдет три месяца — и что останется? Важно понимать: хотя художник не живет сам по себе, он находится в диалоге с реальностью, но не работает на нее. Все реагируют по разному, но лично я не хочу себе изменять и буду делать то, что делаю. Главное, чтобы рубилка работала.

Архитектор по образованию и участник самой яркой арт-группы Петербурга «Север-7» живописи предпочитает древопись, которую применяет к хрестоматийным литературным и общекультурным сюжетам.

Как-то я наткнулся на альбом с японскими театральными масками — они символизируют разных демонов и человеческие эмоции — гнев, страх, злобу, обиду, жадность. У меня сразу промелькнула мысль — это же эмодзи, которыми мы все пользуемся в мессенджерах! Это гениальный образ — сейчас все люди подвешены, как марионетки, на спектре одинаковых смайликов, подчиняются этим мигающим рожицам и из-за этого не чувствуют жизнь. Мне нравится в сказках противопоставление добра и зла: я считаю, что эмоции застилают чистое видение мира, как тучи, закрывающие солнце. Реакции, которые мы высылаем друг другу в виде улыбок, — это маски, готовые паттерны поведения. С ними удобно и безопасно, но жизнь текучая — она не про шаблон. Смайлики — олицетворение искусственности, неважно, веселые они или грустные. Вокруг этих сюжетов я построил свою последнюю выставку «Краденое солнце», где были вылепленные из полимерной глины смайлы. Я сделал скульптуру ­«Эмодзиныч» — это как Змей-Горыныч, но вместо голов у него эмодзи. Отрубаешь голову — вырастает еще три, так же и с эмоциями — когда борешься с ними, то станет еще хуже.

Сегодня эмоциональный накал достиг уровня Апокалипсиса — самое время остановиться и успокоиться, не время делать выставки, создавать новые работы. Тем более что сейчас у меня заказы отваливаются один за другим. Я когда-то завел инстаграм, чтобы выкладывать туда рендеры своих объемных скульп­тур — «ставил» их на Таймс-сквер и в залы Эрмитажа, а на мой аккаунт подписывались люди от США до Японии. Отчасти это заменило для меня выставочную деятельность и дало чувство взаимодействия с аудиторией. Иногда мне кажется, что мы живем в формате инстаграма — наполняем свою страницу, думая, что если остановится, то нас как будто бы и нет. Это не так. Я с детства считал, что надо постоянно что-то делать, создавать шедевры, к чему-то стремиться, если ты мало работаешь — то не будешь успешным и знаменитым. В итоге я понял, что необходимо просто жить. Остановиться, чтобы почувствовать, куда ты хочешь идти на самом деле.

Человечество долго занималось сложными вещами, пора подумать о простых вещах — вспомнить, как улыбаться прохожим, радоваться солнцу, обнимать близких людей. Надо выйти из гонки по созданию и потреблению контента, продукции, идей, гаджетов, развлечений, эмоций. Посмотреть, на что уходит твоя жизнь, и не делать что-либо только из страха и нужды. Я думаю, сейчас подходящее время, чтобы обрести свою целостность и внутреннюю тишину.

Мультимедиа-художник занимался видеоартом, создавал масштабные надувные скульптуры, а сейчас решительно расчищает свалку информационного мусора. Начинает, как и положено, с себя.

Летом я нашла в дачном шкафу статуэтку из детства и вдруг поняла, как круто могу ее нарисовать. Потом уже не могла остановиться — зарисовала почти все вокруг: от бадминтонной ракетки, специально купленной на Уделке, до обложки первого альбома Земфиры. Осенью меня так вдохновила рекламная кампания Марка Джейкобса, стилизованная Лоттой Волковой, что я сделала две акварели по ее мотивам. Они вошли в большую серию с далматинцами. Но это скорее исключение — я не занимаюсь фэшн-иллюстрацией как жанром, хотя Марк Джейкобс оценил мои старания. Я фиксирую нечто цепляющее, объекты желания — например, неоновая балаклава петербургского бренда M_U_R или розовый плащ 404 Not Found. Сейчас я меньше захожу в интернет, хочется отгородиться от массовой истерии вокруг. Меня искренне радует улучшение экологии во время карантина, но, увы, бессмысленно надеяться на сознательность человечества в будущем — все вернется на круги своя. Больно осознавать свою беспомощность, но не думаю, что мои переживания отразятся на работах: с раннего детства и сейчас моя художественная деятельность — результат эскапизма.

Я считаю, что художник может сам выбирать, реагировать ему на актуальную повестку или нет. Мемы сами по себе искусство, но они устаревают с огромной скоростью — сегодня смешно, а завтра нет. Например, еще летом я делала проект о ванной комнате и задумала объект в виде туалетной бумаги из ткани с рисунками. Сейчас такая вещь будет выглядеть искусственно притянутой за уши, спекуляцией на горячей теме, хотя я хотела сделать тонкое и многослойное (во всех смыслах) произведение.

На днях участница моего любимого музыкального трио Ha•HaBiBi Наташа Ганелина гадала по инстаграму на сборнике Омара Хайяма. Мне выпало: «Жизнь — мгновенье. Вино — от печали бальзам. День прошел беспечально — хвала небесам! Будь доволен тебе предназначенной долей, не пытайся ее переделывать сам». По прошествии пары часов мне разонравился настрой на смирение, и я перегадала себе сама на книге «Гарри Поттер и Кубок огня». «Странно, но в кабинете Дамблдора он чувствовал себя гораздо спокойнее: еще полчаса, и он расскажет директору о своем сне». Это предсказание мне по душе. В ситуации апокалипсиса я буду и дальше работать — тем более что самоизоляция в просторном кабинете — это единственная возможность для меня по-настоящему погрузиться в искусство.

Вероника Ивашкевич зарисовывает акварелью простые вещи, а также лукбуки петербургских и мировых брендов — пакет из супермаркета приобретает зловеще-алый окрас, а неоновая балаклава становится смутным объектом желания.