18 мая 2013 года на 55 году жизни скончался режиссер Алексей Балабанов. Это последний прижизненный материл, опубликованный на сайте «Собака.ru».
Каждый фильм Балабанова — прыжок выше головы. Он никогда не снимал народное кино, но народ разобрал его фильмы на цитаты. Не считался с конъюнктурой, но всегда оказывался в фокусе внимания критиков. В новейшей истории не было картин, которые вызвали бы такую бурю полярных оценок, как «Брат» или «Груз 200». Новый, четырнадцатый фильм, «Я тоже хочу», о путешествии к колокольне счастья, режиссер назвал своим завещанием. Будет страшно и красиво.
Первая встреча
Страна узнает о Балабанове из программы «Взгляд». «Настя и Егор» отвечает на ключевой вопрос перестройки. Свердловский рок-клуб как кузница кадров.
«В здание телецентра вошел Данила. Пошел прямо, с восторгом провожая взглядом проходящих мимо телезвезд. Быстро подошел Любимов. “Александр”, — сказал он и протянул руку».
Историческая встреча Данилы Багрова с Александром Любимовым в фильме «Брат-2» (2000) Алексея Балабанова символична. Брат не был обязан Любимову своим появлением на свет, но имя Балабанова вся страна в одночасье узнала летом 1989-го из телепрограммы «Взгляд», которую вел именно Любимов. Вся страна — это не преувеличение: фрондирующий и разбитной «Взгляд» не знал конкурентов. Не факт, однако, что, узнав, страна запомнила имя тридцатилетнего автора короткометражки «Егор и Настя». Зрителям было неважно, благодаря кому они увидят Настю Полеву и Егора Белкина, звезд уральского рока, сводившего с ума агонизирующий СССР. «Егора и Настю» смотрели как еще один эпизод перестроечного сериала на тему «Легко ли быть молодым?» — так назывался нашумевший фильм Юриса Подниекса (1987). Подразумевалось, что молодым быть нелегко конкретно в СССР — партократия запрещает играть якобы протестную музыку, но если отвоевать, как пел Майк Науменко, «право на рок», жизнь станет прекрасна и легка. Впрочем, «Егор и Настя», как и вообще фильмы Балабанова, не о гнете режима и не о том, что тяжело быть молодым, а о том, что быть тяжело по определению. Особенно художнику, вечно переживающему конфликт между реальностью и мечтой.
Фильмы «Брат» и «Брат-2» сделали Данилу в исполнении Сергея Бодрова самым узнаваемым героем своего поколения.
Егор с наивным ницшеанством грезил то о море водки, то о братании со Стингом. Называл себя «бутоном», который, распустившись, потрясет мир своей красотой. В устах ражего парня это звучало не столь комично, сколь трагично, а то и страшновато. А еще фильм говорил об одиночестве вдвоем, которое Настя тщетно заговаривала своим отчаянным голосом. Вряд ли это заметили зрители, повторявшие вслед за Константином Кинчевым как заклинание: «Мы вместе!» В фильме Егор замечает, походя, но точно: никто из чиновников не говорит музыкантам, что они «вредны». Говорят, что они «не полезны». Балабанов, входивший вместе с Александром Пантыкиным, Вячеславом Бутусовым, Владимиром Шахриным в легендарную свердловскую рок-тусовку, тоже «не полезен». Работая помощником режиссера на Свердловской киностудии (1983–1987), свои первые опыты, включая спецвыпуск «Что вас беспокоит?» киножурнала «Советский Урал», он снял именно о них. Но любит Алексей Октябринович песню, от рока бесконечно далекую.
Чужаки
Художник отчуждения и изгнания. Какой свой фильм Балабанов считает лучшим. Северная страна.
С кем, собственно говоря, разлучен лирический герой песни? С любимой? С родиной? С жизнью? «Разлука» — это жалоба чужаков не только в городе, куда занесла их судьба, но и в бесприютном мире как таковом. Балабанов — художник изгнания и отчуждения, заступник за чужаков и изгоев.
Из их числа лишенный всего, включая имя собственное, больной герой «Счастливых дней» (1991). Колотящийся во врата Замка Землемер («Замок», 1994). Невинный братоубийца Трофим («Прибытие поезда», 1995), подавшийся с тоски в столицу, где увидит, прежде чем загреметь на каторгу, лишь кабак да бардак. Его изгойство беспредельно: спустя девяносто лет даже лицо на кинопленке, единственное доказательство его бытия, недрожащей рукой вырежет и выбросит в корзину помреж, сыгранный самим Балабановым. Бомж Гофман, решивший самой своей жизнью опровергнуть поговорку «Что русскому здорово, то немцу — смерть», и киллер Татарин в идиотском галстуке («Брат», 1997). Иван («Война», 2002), вернувшийся в Чечню, откуда чудом унес ноги, по- скольку мирная жизнь на малой родине страшнее любой войны. Нищие дизайнеры и умирающая Натэлла Антоновна («Мне не больно», 2006). Утоляющий морфием деревенскую тоску доктор Поляков («Морфий», 2008). Жалкий контуженный якут («Кочегар», 2010), на краткий миг ставший собой прежним — подтянутым, при полном и последнем параде, героем Советского Союза, — чтобы отомстить палачам дочери и принять смерть самурая. Даже порнограф Иоган («Про уродов и людей», 1998), трогательно, по-детски вожделеющий морковку в сметане. Даже мелкий бес революции Горенбург («Морфий»).
Во вселенной Балабанова чувствуют себя в своей тарелке лишь алчные хищники: однотипные клетчатые оккупанты Петербурга («Про уродов и людей»), головорезы, переквалифицировавшиеся в депутатов («Жмурки», 2005), фарцовщики, изготовившиеся разодрать труп СССР («Груз 200», 2007). Совершенно нормальные уроды — в отличие от людей, для которых естественно именно отсутствие нормы.
Актер Нюрбинского передвижного драматического театра Республики Саха Михаил Скрябин в кино играл только у Балабанова — в «Реке», «Грузе 200» и «Кочегаре» (на фото).
Своим лучшим фильмом Балабанов считает «Реку», незаконченный фильм-изгой об изгоях вдвойне: о прокаженных, изгнанных из общины якутами, и без того униженным — что в империи, что в СССР — меньшинством. Из сценария по книге «Предел скорби» отбывавшего якутскую ссылку поляка Вацлава Серошевского Балабанов выжег любую этнографию. Остались полуголые изъязвленные люди даже не на голой земле, а во власти голых и страшных стихий: холода, ветра, воды, огня, отчаяния, ревности.
Вообще, народы Севера — больная, личная тема для Балабанова. Он видел их заброшенность и нищету. Еще в 1980-х, когда объездил «севера» со съемочной группой фильма о первопроходцах, пил с ними «огненную воду», на которую пионеры русского капитализма выменивали драгоценные шкуры, как в «Грузе 200». Герой фильма «Кочегар» тоже якут, в чем соблазнительно увидеть метафору: мол, все мы — якуты. Но Балабанов метафор не любит.
В разгар съемок «Реки», 21 ноября 2000 года, в страшной аварии погибла двадцатисемилетняя исполнительница главной роли, великолепная актриса Туйара Свинобоева. Она мечтала, что фильм позволит ей, прозябавшей в общаге, обрести свой дом. Балабанов смонтировал и озвучил все, что успел снять: сорок девять минут, излучающие давно потерянную кинематографом почвенную энергию мощнее, чем шедевры Мурнау и Довженко. «Река» воспринимается как полноценный фильм, а не руины, надгробие. Да, полноценный, но изгой.
Страшный суд
О смертных грехах российского кино.
«Закончил фильм?» Балабанов машет рукой: «А, говно!» Речь о «Я тоже хочу» (2012), фильме сокровенном, который режиссер называет чуть ли не завещанием. Но он настолько не приемлет пафос, что говорить о нем и назло ему хочется как можно патетичнее. Когда русское кино призовут на Страшный суд, его уличат во многих смертных грехах. Прежде всего в предательстве и великого советского прошлого, и настоящего, отражение которого потомки будут тщетно искать на экране, и будущего, поскольку профессионализма от профессионалов больше не требуется. Гореть бы этому вконец изолгавшемуся кино в аду. Но у него найдется, что сказать в свое оправдание. Это оправдание — фильмы Алексея Балабанова.
Сергей Сельянов, Алексей Балабанов, Александр Мосин на съемках фильма «Я тоже хочу».
Герой Беккета
Лекарство от жизни и от смерти. Охранники принимают Балабанова за самозванца. Самый успешный русский режиссер.
У Балабанова жизнь равна киносъемкам. Это кажется тавтологией или банальностью: зачем иначе нужны режиссеры, если не для того, чтобы делать кино? Но подавляющее большинство режиссеров органично в дополнительных ипостасях. Балабанов же в амплуа критика, пророка, учителя, трибуна, светского персонажа немыслим. Для него кино — лекарство и от жизни, и от смерти. Как морфий для доктора Полякова.
Балабанов будет говорить о своих фильмах, только если приставить ему к горлу нож, да и то односложно. Интервью с ним — кошмар журналиста: «Да что тут говорить, ты же сам все понимаешь».
Балабанов — фрик, безразличный к внешней стороне жизни. Чтобы понять охрану, принимающую режиссера на премьерах его фильмов за самозванца, достаточно увидеть, как он одевается: в тельняшку, бесформенную куртку, «афганскую» панаму. Киновед Олег Ковалов умилялся после премьеры полнометражного дебюта Балабанова «Счастливые дни»: «До чего же он похож на герметичного беккетовского героя». Кошмарный комплимент: изгнанный скорее из морга, чем из больницы, герой с забинтованной головой задабривал встречных, предлагая «показать темя». Что там у него? Лучше не знать: обнаженные, как у Балабанова, нервы — это Балабанов не от мира сего? Но «сей мир» он видит, ощущает и транслирует так точно и беспощадно, что по его фильмам будут изучать происходившее в России на рубеже веков. Еще один парадокс: избегающий любой суеты, никогда не льстящий зрителям, снимающий от первого лица страшные и отчаянные фильмы, «радикал» Балабанов, опровергая все стратегии коммерческого успеха, стал одним из самых успешных русских режиссеров в эпоху, когда само словосочетание «успешный русский режиссер» звучит как издевательский оксюморон.
Запустить «Про уродов и людей» Балабанов хотел сразу после «Трофима». Но чтобы найти деньги на фильм, ему пришлось снять «Брата».
Сценарий «Морфия» по мотивам «Записок юного врача» Булгакова написал Сергей Бодров-младший.
Балабанов до Балабанова
Роман с классикой. — Режиссер ленинградской школы. — Балабанов отбивается от стаи. — «Груз 200» как апофеоз красоты.
Как ни трудно это представить, но еще недавно Балабанова обожала либеральная критика. Впрочем, недолго: ровно до тех пор, пока патологического одиночку, чуждого любой стае, можно было причислить к некоему модному и «прогрессивному» множеству. Сначала — к уральской рок-тусовке. А когда режиссер дебютировал в «Мастерской первого фильма» Алексея Германа — к ленфильмовской школе. Такой, знаете, всей из себя «интеллигентной», «авторской», «метафизической», в конце 1980-х наплодившей немало «высокодуховных» графоманов.
Балабанов выбирал «правильные», то есть максимально абстрактные сценарные первоисточники: Беккет, Кафка. Жизнь на экране, если только она не была аранжирована в соответствии с антисоветской риторикой, пугала интеллигенцию. Балабанов же по природе своей режиссер абсолютно «физический», чувственный. Ленинград «Счастливых дней» — это пустынное, уходящее под воду кладбище, но и тот самый Питер, что «народу бока повытер». Город, который слопает любого чужака, он увидел так зорко и неожиданно, как умеют видеть лишь чужаки, оказавшиеся городу не по зубам. Сказать, что фильм красив, будет сомнительным комплиментом — недалеко и до красивости. И все же «Счастливые дни» чертовски красивы. Красота из фильмов Балабанова не уйдет, какие бы жестокие истории он ни рассказывал. Чем они страшнее, тем прекраснее мир. Красный кирпич промышленной архитектуры («Брат»). Сталь Невы и железный уют депо («Про уродов и людей»). Светотень Рембрандта («Морфий»). Синие, как у Юона, тени на снегу («Кочегар»). Апофеоз красоты — фабричные зиккураты Череповца, мимо которых в жутком «Грузе 200» провозит на мотоцикле скованную пленницу капитан Журов — садист, социопат, импотент.
Галерея героев в фильме «Жмурки» (2005) — настоящая доска почета первых солдат российского капитализма.
«Замком» режиссер бросил героический и обреченный вызов Кафке — писателю, который сопротивляется покушениям на экранизацию так же, как Балабанов сопротивляется абстракции. Ленфильмовский путь привел в тупик. Даже в избранную четверку «режиссеров XXI века», которым к столетию кинематографа доверили снять альманах «Прибытие поезда», Балабанова не пустили. Но свою новеллу он все-таки снял: место в альманахе другу уступил Сергей Сельянов. «Трофим» обозначил рождение того самого, настоящего Балабанова, бесповоротно отбившегося от стаи.
Как только с трамвайчика, по диагонали пересекавшего экран еще в «Счастливых днях», спрыгнет нежный убийца Данила Багров, начнется антибалабановская истерия. Сигнал подаст не кто иной, как Герман, в «Независимой газете» ославив вчерашнего любимца фашистом.
Отказ от «метафизики» не означал конца романа с классикой ХХ века. Только теперь режиссер растворял хрестоматийную основу в полнокровной реальности так органично, что, скажем, в «Грузе 200» один лишь критик Виктор Топоров разглядел версию «Святилища» Фолкнера. «Жмурки» (2005) были сочтены пародией на Тарантино, комедией о троглодитах и для троглодитов, переполненной, как изящно выразился один кинокритик, «несмешными сценами пыток и расстрелов». Хотя первый русский политический фильм, «трехгрошовая» сатира о капитализме, материализующемся из чемоданчика с героином и пороховой дымки, как дух из волшебной лампы, следовал заветам Брехта.
Интермедия
| РАЗЛУКА | Москва. Декабрь 1995-го. В те былинные времена, когда «калаши» в ресторанах сдавали в гардероб непринужденно, как дубленки, я захаживал в относительно безопасное, потайное «нэпманское» кафе на Старом Арбате. Однажды ночью зашли и Алексей Балабанов с Сергеем Сельяновым. Заприметив у соседней компании гитару, Сельянов наладил переговорный процесс: вот тут друг-режиссер очень хорошо играет на гитаре, не одолжите ли, он споет свою любимую. Одолжили. Балабанов тронул струны: «Разлука, ты, разлука, / Чужая сторона, / Никто нас не разлучит, / Лишь мать сыра земля», — и закручинился. И еще раз: «Разлука...» И еще. До драки с хозяевами гитары не дошло: Сельянов — незаурядный дипломат. «Разлука» в этом кабаке была возмутительно неуместна. Но ничто так не выражало тревогу и истерику времени, как именно эта песня именно в этом месте. Эпизод из неснятого фильма — вот что это было. «Разлука» — неслышный лейтмотив фильмов Балабанова. Ее могли бы напевать едва ли не все его герои, хотя это вовсе не означает, что они альтер эго режиссера. Пошлая, но работающая теория — зритель должен идентифицировать себя с персонажем, чьими глазами смотрит на мир режиссер, — на Балабанове, на мой взгляд, дает осечку. Отождествить себя с его героями невозможно, он не равен им. Он как Максудов из булгаковского «Театрального романа», перед глазами которого возникала маленькая освещенная коробочка, где суетились и умирали человечки из его будущей пьесы. Оба режиссера не вполне властны над ними, но и не записывают покорно «шум времени». Их метод — это какой-то третий путь, соавторство с воображаемой, но пугающе достоверной реальностью. Однако со времен «Брата» камни летят в Балабанова именно потому, что критики отождествляют его с героями, считают ответственным за их слова. Что ж, он оказался в хорошей компании с Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, осужденными в 1966 году именно за слова и поступки их персонажей. |
| ЗЕРКАЛО | В Советской армии Балабанов нажил неприятности. Его, военного переводчика, отстранили от полетов за рубеж, сослав на Рижскую базу ВМФ. В письме другу он рассказал анекдот: «Брежнев смотрит в зеркало, качает головой и говорит: “Ох уж мне этот Тарковский”». «Зеркало», в отличие от «Андрея Рублева» и «Сталкера», в десятку любимых фильмов Балабанова не входит. Хотя однажды он проговорился, что перлюстрированное письмо с анекдотом — это еще не все. Возвращаясь из командировки в Анголу или Сирию, куда будущий режиссер сопровождал партии советского оружия, Балабанов, занятый покупкой недоступных тогда в СССР пластинок, «отстал от самолета» в Будапеште. Отстать от военно-транспортного самолета — это высшая, беспримерная степень пофигизма. В «Кочегаре» на огонек (огонек крематория: душегубы сжигают в котельной тела своих жертв) к герою заходит холеный, осанистый, довольный собой и жизнью полковник, как раз снабжающий оружием страны третьего мира. «Остался бы в армии, — говорит Балабанов, — мог бы оказаться на его месте». Это вряд ли. |
| СЕЛЬЯНОВ | Однажды по своим фестивальным делам на студию СТВ, где Балабанов начиная с «Брата» снимает все свои фильмы, пришли с утра пораньше французы из Лотарингии. Понимающе глянули на Балабанова и Сельянова, степенно расположившихся за широким столом с бутылкой водки. Часа через два они вернулись, застав режиссера и продюсера в той же позиции. Оба молчали, разве что режиссер иногда вздыхал, а продюсер качал головой. Под вечер французы зашли попрощаться — та же немая сцена. «Почему они так долго сидят неподвижно и молча?» — «Сценарий обсуждают. Не видите, что ли?» — ответил я гостям. Может, все было не совсем так, но в памяти осталось зримое воплощение выражения «понимать друг друга без слов». Феномен Балабанова не состоялся бы без Сельянова, тонкого и точного продюсера, кержака с внешностью медведя-красавца. В январе 1992-го они вместе создали СТВ. Балабанову просто не позволили бы — и не таких ломали — снимать свое кино. Когда он говорит, что не знает бюджета своих фильмов, веришь, что продюсер освободил его от финансовых забот. Известен один конфликт Балабанова с Сельяновым. Прочитав сценарий «Кочегара», Сельянов пожал плечами: «Это же короткометражка», — но рискнул довериться балабановскому чувству ритма. Большую часть фильма герои хрустят взад-вперед по кронштадтскому снежку, но их невинное хождение, еще до того как польется кровь, внушает паническую тревогу. Балабанов как никто в России владеет саспенсом — на уровне Кроненберга. На экране еще ничего не происходит, просто пьют, скажем, в «Грузе 200» пиво из трехлитровой банки солидные братья, военком и профессор, но ощущение, что все будет плохо, очень плохо и хуже некуда, рождается с первых же планов их неторопливого отдыха. |
фото: Сергей Татарских
текст: Михаил Трофименков
Комментарии (0)