#унасбылавеликаяэпоха #апокалипсиснау #новыйминимализм
Музыкант считает, что в наше время форма окончательно победила содержание, и искренне рад этому. В свое время Григорьев придумал журнал «ОМ», стал первым русским дауншифтером, а потом перестал бегать от реальности и начал сочинять песни — скоро выходит уже второй его альбом.
Расскажите, что больше всего повлияло на формирование вашего вкуса?
На него повлиял мой интерес к людям. Когда в 1987 году я приехал в Москву неотесанным деревенщиной и поступил в МГИМО, моим любимым занятием было во время перемены сесть за самый дальний стол институтской столовой и рассматривать студентов, преподавателей, наблюдать за ними глазами антрополога-любителя. Мне повезло, потому что треть студентов были иностранцами, и сам я поначалу жил в общежитии с двумя чехами. Можно сказать, что с первых шагов своей жизни я имел возможность наблюдать маленький Вавилон, в котором представители разных культур жевали одну и ту же гречку и запивали ее одним и тем же компотом. Но поляки и немцы делали это с разной степенью элегантности. А еще у меня был очень близкий человек, женщина, которую звали Галя и которая заменяла мне мать и сестру в этом чужом городе. И однажды она мне сказала: «Будь как губка. Сначала выжми из себя все, что, тебе кажется, ты знаешь. А потом начинай разжиматься, но пытайся впитывать в себя только самое хорошее и самое красивое». Я до сих пор делаю, как она велела.
Что из впитанного в 1990-е кажется вам красивым до сих пор?
Самым прекрасным тогда были ощущения новизны и абсолютной веры в будущее. Поднимался железный занавес, мы впервые получили доступ к красивой одежде, новой музыке, к возможности свободно выражать себя, изобретать что-то новое, танцевать до утра на рейвах, хвастаться друг перед другом шмотками, заниматься бессовестно сексом, открыто любить и ни о чем не сожалеть. И мы тогда не осознавали, что закладываем новые паттерны, прокладываем дорогу новому поколению.
А как, по-вашему, изменятся представления о красоте в ближайшее время?
В глобальном смысле будет востребована «мелкомоторная форма», назовем ее так, когда искусство будет создавать произведения с той же легкостью, как вы застегиваете пуговицы на своем пиджаке. При нынешнем мощном информационном потоке у потребителя нет времени на толстую книгу или длинный текст, нет времени подольше задержаться перед картиной в галерее или молча, отключив айфон, созерцать закат. Такую роскошь можно позволить себе только в положении дауншифтинга, но любой дауншифтинг — это побег от реальности. А реальность такова, что наша способность к мировосприятию приобретает свойства «фотографического эффекта»: что удалось заснять одним щелчком чувственного затвора, то и врезается в мозаику персонального мировосприятия. Для панорамы тут уже нет места. Поэтому на первый эстетический план будет выходит яркая и запоминающаяся краска, но одна. В музыке это хук. Литература будет похожа на прозу Бротигана, у которого на всю страницу текст из шести слов, типа: «Жалею тех, кого не наняли мечтать». И это великолепно, и этого достаточно. В дизайне будет процветать минимализм, когда в белом интерьере вашей кухни на виду стоит один латунный чайник, купленный в антикварной лавке в Катманду. Такое время. И оно не интересуется нашим мнением о нем. Вы либо его принимаете, либо остаетесь на обочине.
Советская и постсоветская интеллигенция долгие годы категорически отвергала форму в пользу содержания. Что изменилось сейчас?
Вообще-то, я все сказал по этому поводу еще в 1995 году, в своем первом письме редактора. Основной его мыслью было то, что в наше время — а это было, повторяю, двадцать лет назад — форма окончательно победила содержание. Я и тогда приветствовал это, и до сих пор считаю, что культурный контекст, сформированный за последние две тысячи лет, уже не работает. Он устарел. Мы пережили апокалипсис, о котором говорили майя, и не заметили этого. Все поменялось. Сейчас только создание и созерцание новых неожиданных, возможно, даже нелепых форм может проапгрейдить этот устаревший контекст и привести нас к новому самоощущению и даже, может быть, к новой религии.
Что должно произойти, чтобы образовалась волна, которая принесла бы нам новых героев, производителей визуальности?
Это вопрос, который меня лично волнует больше всех других, потому что я жду этой волны еще с 1998 года, когда оставил журнал «Ом» и сошел с московской карусели. А когда вернулся пятнадцать лет спустя, то обнаружил на ней все те же лица. Лично мне скучно с этим жить. Поэтому я все жду и жду этой новой волны. Но волна никогда не поднимается без потрясения. Самые сильные волны — цунами — поднимаются от сильного землетрясения. Точно так же и в обществе: если проследить за историей, это либо война, либо диктатура, либо серьезный кризис, сопряженный с подрывом старых устоев. И тогда на первый план выходят из каких-то темных углов люди и становятся выразителями новых идей. Такое может произойти и в России, но для этого нам нужно пережить потрясение наподобие того, которое мы пережили в конце 1980-х — начале 1990-х, когда рушилось государство, а вместе с ним и весь старый мир. Мы ведь тогда все и появились. Я жду, когда придут новые матерые молодые и дадут нам всем под зад коленкой, и уповаю на текущий кризис, масштаб которого мы еще до конца не осознали.
Есть ли, по вашему мнению, кто-то в сегодняшней России, кто не копирует, а идет своим путем?
Поскольку все, что меня сейчас интересует, это музыка, то я могу говорить только о ней. За последние годы я отобрал себе в личные герои несколько человек, и со многими у нас завязалась дружба. Например, Катю Павлову из «Обе Две», которая только что выпустила великолепный альбом. Или Вадика Королева, мужа Кати, у которого своя группа «Окуджав». Был еще Миша Родионов и группа Retuses, но мне кажется, что он неправильно распорядился собой, хотя я надеюсь, что он еще всплывет.
Были ли какие-то направления, которые вы не считывали раньше, но признали и полюбили сейчас?
Любопытно то, что в 1995 году мы первыми в журнале стали рассказывать о появившемся в Бристоле трип-хопе. Но лично я тогда не воспринимал эту музыку, мне она казалась мрачной и депрессивной. И вот недавно уменя в гостях был Игорь Вдовин, и я показал ему наброски к своему второму альбому «Софомор». А он вдруг говорит: «Ребята, ну вы здесь изобретаете новый трип-хоп». Для меня это прозвучало ошеломительной новостью, я переслушал все альбомы Massive Attack и Portishead и вдруг понял, что вся эта густая, вязкая музыка могла бы быть законченным саундтреком моей жизни. Вкусы, конечно, меняются, если человек растет.
Как вы сами могли бы описать свой музыкальный стиль?
В статусе моего твиттера написано: Experiment in progress, «Эксперимент в развитии». К музыке я всегда относился с особым трепетом. В детстве это были домашние застольные хоры с самыми красивыми на свете украинскими песнями, потом советская эстрада — единственный жанр, доступный мне, деревенскому мальчишке, у которого в доме был проигрыватель старых пластинок и телевизор с одним каналом. В первый же вечер в институтской общаге мне поставили U2, альбом The Joshua Tree. И я запомнил тот вечер — я не подозревал, что существует еще и такая музыка. Позже я был одним из первых московских диджеев и вел полулегальные дискотеки в гостинице «Салют». Затем стал выезжать в Европу и привозил оттуда сумки с компакт-дисками. А потом поселился в Рио-де-Жанейро и открыл для себя неведомый и невероятный пласт бразильской музыки. К тому моменту, когда во мне непостижимым образом открылся талант сочинять музыку, я уже был слишком наслушанным. Поэтому вся эта бродящая во мне масса вышла такой эклектичной пластинкой, как «Корнукопия».
«Корнукопия» и «Софомор» — как они соотносятся? Это вторая пластинка, продолжающая первую, или концептуально разные истории?
«Софомор» — это двести шагов в сторону от «Корнукопии». Если мой первый альбом был буквально рогом изобилия, из которого лились поп, рок, баллады, романсы, синти-поп, шестидесятнический наив, то «Софомор» — очень сдержанное собрание песен. Если «Корнукопию» создавали примерно полсотни музыкантов из четырех стран мира, то «Софомор» пишется тремя музыкантами в моей домашней студии. Если «Корнукопия» больше продюсерский проект — яведь тогда был в музыке неофитом и не доверял себе,— то «Софомор» — это уже наполовину я сам и наполовину мои музыканты, которых я считаю частью своей семьи. Я мечтал о грустной пластинке, которую можно было бы поставить дождливым осенним вечером, налить вина и погрустить с влажными глазами. Но самое существенное отличие двух альбомов друг от друга состоит в том, что «Корнукопия» — это песни о невозможности любви, а«Софомор» посвящен самости любви — хрупкой, призрачной, но все равно любви.
Какие образы вертелись у вас в голове при создании «Софомора»?
Я глубоко проникся чувством saudade, когда жил в Бразилии. Это слово переводят как «ностальгия, тоска», но на самом деле это сложносочиненный комплекс эмоций, включающий в себя и любовь, которая остается с тобой, хотя ее уже нет, и воспоминания о моментах счастья, которые стерлись из памяти, и желание вернуться в прекрасное прошлое, которое вроде было с тобой, а вроде и не было. Это очень сложное и эфемерное состояние, про которое сами бразильцы говорят, что именно оно отличает их от всех других людей на Земле. Оно ощущается в бразильской музыке, в романтических отношениях и даже в карнавале, который на первый взгляд выглядит отвязной пляской, а на самом деле это самое что ни на есть проявление saudade. Потому что танцуют они как в последний раз, как будто это их последняя в жизни возможность рассказать в танце все. И эти образы города, в котором я оставил часть своего сердца, пустынного пляжа, накотором когда-то сидел с любимым человеком рука в руке, дождя, размывающего наши следы, клятв ввечной преданности, произнесенных и непроизнесенных слов — все это сложилось в одну пластинку.
Концерт, в котором прозвучат песни из нового альбома Игоря Григорьева «Софомор», состоится 17 апреля в «Ленинград-центре».
Комментарии (0)