Нина Мамышева: «Где бы я ни работала, Владика везде называли солнышком»

Вспоминаю, с чего началось его «художество». С детского сада. Передо мной поздравительные открытки, которые Владик сам рисовал. Была среди них особенно удачная, даже воспитательница сказала: «Сохраните обязательно, будет художником, поверьте». Это было к 8 марта, и там так подобраны краски, что она говорит: «В будущем вспомните мои слова, он обязательно станет художником». Их еще никто не учил, всего три годика ему было, первый раз кисточки взяли в руки. А эта – «Слава комсомолу», «Дорогая мама с великим праздником...». И в каждой: «Обещаю хорошо учиться и иметь отличное поведение».

На этих черно-белых фото ему 16 лет. Это он со мной на субботнике. Здесь мы с ним на озере. Мы палатку с ним ставили вместе. Даже было такое, мы с ним вдвоем взяли участок, ну это когда он уже был повзрослее, шесть соток. Мы с ним валили деревья. Ему не очень нравилось, когда к нам присоединялся мой брат. Владик хотел все делать сам. Он строил времянку, в которой мы жили. Даже обедать не приходил, оттаскивали его силой, так увлекался. А в походах, он ребенком бегал за хворостом, костер поддерживал, воду приносил. Брали воду из речки или из озера и ее же пили, из нее готовили.

Владик, конечно, любил и подшутить, подхамить. Однажды я наварила ухи, а он одному туристу в тарелку напустил головастиков. Тот смотрит и удивляется: «Что-то перец у вас слишком крупный». Мы вместе целым отрядом в поход ходили. Да, поездили по стране и по Ленинградской области.

А вот его письма из армии. Рассказ какой-то: «Сегодня слушал «Голос Америки», молодежную передачу. В армии никогда еще я так явно не вспоминал свою гражданскую жизнь, спасибо «Голосу Америки». К сожалению, никак не могу избавиться от догматизма, все ищу подвоха, клюквы развесистой. Не могут, мол, эти американцы просто так деньги на радиопередачи изводить, враги. Мимоходом упомянули имя Артура Миллера. Конечно я сразу Мерилин Монро вспомнил. Моя привязанность к ней не уменьшается, а наоборот, приобретает все новые формы. Прежде я считал ее своей религией. Потом самим собой, то есть что в Мерилин я люблю себя самого. А теперь я странным образом сравнил ее со своей матерью. И ведь никогда у меня не было и мысли желать ее, разве можно желать свою мать? Я не уважаю Фрейда, хоть и согласен, что он много сделал для науки. Мне сейчас так не хватает Мерилин. И все же я так и не знаю, за что я ее полюбил».

Наряжаться он начал в армии. От того, что там делать нечего, он первый раз переоделся в Монро. И решили, что у него не совсем с головой порядок. Новые слова «перформанс», «современное искусствво» он не растолковывал. Он только нас с мужем удивлял постоянно. Особенно поначалу. Сейчас это все на слуху, и по телевизору и везде, а тогда это было вообще… Он нам все время повторял: «Вы не понимаете. Вы же квадратные».

Приходя под утро домой, Владик часто звал меня на кухню: «Пошепчемся». Он рассказывал про своих новых друзей. После этих разговоров у меня волосы дыбом вставали. Это уже после армии было. Каждый раз думала – не пойду больше. Но каждый раз решала: пока у него есть желание с матерью делиться, как бы трудно и тяжело это ни было, нужно общаться. Он был откровенен со мной. До определенного момента. Еще в школе мы обсуждали образ Адольфа Гитлера, которого Владик сперва рисовал, а не изображал. Он у него долго не получался. Владик много литературы перевернул, так много перечитал о нем, но никак не мог схватить что-то важное. Ходил ссутулившись в костюме перед зеркалом. Я говорю: «Нет, он вроде бы не так ходил».

Владик пришел в литературную школу, уже под конец восьмого класса. 27-я школа, а там все супер-пупер, одаренные ученики. А он обыкновенный парень. Ну начитанный, но он все-таки влиться был должен в коллектив. Хорошо рисовал. И вот, один ученик попросит «Нарисуй вот этого, пожалуйста». Нарисуй Наполеона – извольте. Меня нарисуй — готов портрет. А Гитлера и никак. Владик им заболел, все тетради были изрисованы. Девочка, которая сидела с ним за одной партой, Наташка Овсянникова, аккуратно собирала эти рисунки. У них такая дружба была! Ее папа донес куда следует, и нас с Владиком арестовали.

В тот год 60 лет Монро отмечали. За нами пришли двое в серых костюмах, а на стенах в придачу шестьдесят портретов Мэрилин Монро развешаны. Это было в девятом классе. Когда ему было лет тринадцать, мы какой-то фильм с ней смотрели. «В джазе только девушки». И Владик потом много раз его пересматривал.

Его исключили из комсомола и выгнали из школы. По всем комиссиям, по делам несовершеннолетних, меня всюду протащили. В бюро райкома честили. «Как вы могли, как такое можно было допустить? Он рисует Гитлера!». А я ведь и до сих пор не понимаю, почему нет? Гитлер, он же был, куда же деваться? Его же не вычеркнуть, не вымарать из истории. «Как вы могли? Вы, секретарь парторганизации такого крупного предприятия! Какая близорукость!»

Мы с Владиком как-то вместе, и я не понимала и он. Я ему говорила: «Ты видишь сам? Ну можно скрыть как-то там, не выпячиваться? Видишь, как мне приходится за это страдать?» «Ну мам, ну а что я сделал?». Действительно, что он сделал? Ничего особенного не сделал, никого не ударил, никого не убил, никого не ограбил, никого не обозвал. Нас выгнали из десятого класса. Он пошел на работу.

Он мне еще в школе, когда везде патриотические музеи были, про Ленина стал говорить, а я ему: «Не смей про Ленина говорить плохо!». А он: «Ты знаешь, что Ленин болел сифилисом?». Откуда он это знал? Я не знала, а он уже знал. То есть, у него информация была - это школа, у них вольнодумство царило. Я, конечно, не верила его словам про Ленина. А он продолжал: 

– Понимаешь, мам, насколько неправильно расставлены ценности. Ты приучала «раньше думай о Родине, а потом о себе». 

– Меня воспитывали примером, точно также воспитываешься и ты. Я отдаю себя работе, партии, трудовому народу, а о себе думаю уже что там будет, так и будет.

–Ты именно неправильно меня воспитывала. Любовь не к тому прививала. Не «к партии, Ленину» нужно было примером показывать, а именно любовью. Чтобы ты меня приучила любить себя.

Я ему говорю:

– Наверное, любить-то себя никак нельзя заставить, научить. Если ты любишь, то любишь.

Прошло время, уже после армии он говорит:

– Я вспоминаю те слова, ведь любви действительно нельзя научить и, вот именно, как-то заставить.

Был в Ленинграде Кожевенно-шорный комбинат «Марксист». Он входил в состав Ленинградского производственного объединения им. Радищева. В него входило пять предприятий, и на одном из них я была секретарем партийного бюро, одиннадцать лет. Это у Владика были такие фантазии, где-то я читала, что я чуть ли не райком возглавляла. И что персональная машина была у меня, это все фантазии. Это тяжелая работа. На последнем издыхании последние силы… И каждый раз меня уговаривали переизбраться. Мы жили в коммунальной квартире, все время мне обещали: «Нина Ивановна, как же мы вам улучшим жилье? А так вы все-таки секретарь парторганизации - мы можем выйти на высшие органы. И вашей семье дадут квартиру». И ни фига не давали. Вот только уже потом. Когда сын взрослый уже был.

Владик работал на заводе учеником токаря. О нем вышла статья в «Смене». Опять было разбирательство, меня вызвали в партком. Журналист приехал на предприятие, выяснял, как можно в библиотеке вырезать из журнала портрет Монро. Секретарь, председатель профкома, начальник цеха занялись вопросом, почему у Владика такие «модные» брюки… А у нас одни брюки были с ним на двоих. Фирменные брюки, вельветовые. «Бананы». Много всяких застежек-молний и сеточка. И вот он, значит, такой пришел: «Он у вас в таких брюках!». Я говорю: «А сам-то сидишь в каком виде? Вон у тебя, виски выбриты. А судьи кто? У нас с ним одни на двоих брюки и те заметили!».

Нет, Владик не говорил, что он хочет быть художником. Он только спрашивал: «Что интересного в твоей работе?». Или работа на станке. Это его никак не прельщало. В то же время он говорил: «Я рад, что ты меня все-таки заставила силой пойти учеником фрезеровщика. Мне удалось посмотреть жизнь изнутри. И в армии я кое-что узнал, не просто понаслышке, а именно увидел». Он в армию пошел с удовольствием. Я как-то пыталась его наставить, чтобы он ни во что не скатился.

После работы он занимался в народном театре в Выборгском ДК. Там даже были открытые уроки, спектакли, я туда приходила. Только у меня была просьба всегда, чтобы пораньше их отпускали. Ему в семь часов на работу вставать. Я переживала – он немного заикался – и я все время ждала, когда он на сцене, что он начнет, но смотрю: нараспев так это все. Кого он играл, я уже сейчас и не помню.

Потом, еще до армии, с Петровой схлестнулся. Такая была «Лаборатория экспериментального моделирования», – в скобках – «одежды». Там они из велосипедных покрышек, спиц, деталей от телевизора мастерили наряды. Мне запомнился один – увеличительное стекло, как в шарманке поднимается и опускается рамка от телевизора, а за ним девушка голая. Она крутит ручку и увеличивает свои части тела. Это было в СКК, оттуда меня увезли на машине: мне было плохо, потому что меня посадили рядом с огромными усилителями.

Из них раздавались такие слова: «Наш путь там! Наша цель там!». Только что Перестройка началась. «Мы идем кто туда, кто обратно!». Пародии на коммунистические лозунги, перевертыши такие. Как бы идет демонстрация, а потом значит, показ этих мод. Треуголки, буденновки, шаровары, и вдруг у кого-то между ног красная рука. Владик там как артист занят был, манекенщик. Они все делали сами и шили, и клеили, и выступали. 

Они ездили с этой своей программой в Польшу, во Францию даже. Помню, встречала их на Варшавском вокзале. Была зима. Он: «Мама, как хорошо, что ты не знаешь, как мы здесь плохо живем!». Народу полно стоит на остановке, я говорю: «Владик, прошу тебя, тише». «Мама, как мы плохо живем, ты даже не представляешь! Я зашел в магазин, а там ковер. Я разулся, на ковре оставил свои ботинки и пошел. Там мостовые моют шампунем, мама!». И вот ходит, кричит. Так был переполнен всем этим. «Они думают, что у нас тут медведи живут. Что мы ходим в шапках, пьяные и оборванные».

С работы он уволился, почему – прошло полгода, надо сдавать квалификационные экзамены. А он, поскольку занимался в Народном театре, приходил к станку, ставил роль и учил ее. Ходил вокруг станка, декламировал. Один раз он в туалете просидел 20 минут, второй. «Живот болит – пиши объяснительную». У него за шесть месяцев набралась огромная пачка объяснительных записок. Начальник мне говорит: «Забирай его, я больше не могу». Пришлось забрать. Он ушел с предприятия, пошел работать в киоск, газеты продавать. Растрата. Потому что весь Васильевский, все его знакомые, и школа, и мы здесь жили... Короче говоря, в долг давал газеты и прочее, хоть три копейки, но набежали. Нет, деньги для него – это вообще ничто.

Вот даже тут такая записка есть: «Дорогая мама, это твой сын Владислав. Опять собрался ехать в Москву, очень важное дело. В Москву приехала покупательница моего альбома «Я». Это были бы очень хорошие деньги, неплохая прибавка к пенсии. Ну да, Бог с ними, с деньгами. Не в деньгах счастье. Я поехал. Мне Зоя помогла. Слава Богу, что есть такие люди. Мир не без добрых людей. На Земле хороших людей немало. Добрых людей немало. И все-таки, лучше всех на Земле мама, милая мама. Здравствуй, мама! Да здравствует небесное царство и Владик и Нина».

Это был такой солнечный человек. Его все мои друзья, все подруги, все знакомые, на всех работах, где я только ни работала, он везде был, он сразу как входил, все – ну вот солнышко пришло, солнышко. Не оттого, что он мой сын, а именно так, с ним все хотели общаться. Он сразу заводил. Он начинал говорить и тут же притягивал людей. Мне кажется, что он был ровный в отношениях со всеми. Когда я работала бухгалтером в ресторане «Бразилия». Владик приходил довольно часто, когда был здесь, в Петербурге. И все официантки его обожали. Он артист, тут же начинал им что-то рассказывать. О том, что где-то был, что-то видел интересное. Обещал мне все время: «Я приеду, только к тебе». И не может побыть со мной, все время звонки – он себе не принадлежал.

Я его прошу: «Никому не говори, приезжай просто, хотя бы со мной день побудь». Он отвечает: «Хорошо». И вот, бывает такое, что мы возьмемся друг за друга, и: «Мама, больше не могу». Пять минут и уехал, все.

Он никогда не говорил, что хочет быть артистом. Даже когда он репетировал в театре постановку «Полоний», он говорил… У меня в переписке есть: «Я бы, наверное, не смог быть артистом». Потому что это изнурительная работа, обязательно нужно прийти во столько-то. Это репетиции, бесконечно одно и то же. «Я не мог бы, это не мое».

А то, что у него планов всегда было очень много, правда. «Я планирую это, у меня проект там, с этим». Постоянно были у него какие-то планы, планы, планы.  Я все время ему говорила о том чтобы он подумал о создании собственной семьи – «Я же должна бабкой когда-то стать». Но он отвечал, что пока он не чувствует в себе, что он может быть отцом. «Пока я этого не почувствую…». Я ему говорю: «Ну ты должен быть с женщиной, чтобы она за тобой ухаживала, чтобы ты был рядом, чтобы мог отдохнуть. Чтобы ты как-то был устроен. Твой быт». Я все время из-за этого волновалась. У него не было идеи, чтобы удочерить кого-то, усыновить, или что-то еще. У него не было такого. Он говорил о том, что «я не встретил такую женщину, от которой бы захотел бы ребенка».

Если у Владика и были большие мечты, я к ним никогда серьезно не относилась. «Я хочу быть президентом. Хочу все исправить в этом мире». Он так говорил, но я всерьез этого не принимала.

С детства Владик был очень добрый. Мы вместе ходили на рынок все время, выбираешь там яблоки, а он подойдет: «Мам, иди купи у этой бабушки, купи у нее яблоки». Они такие корявые, ну зачем это? «Мам, ну у нее никто не покупает. Купи ты у нее, ну пожалуйста. Я их буду есть, я тебе честно говорю, ну купи». А они такие страшные. Ну купишь. Вот такое у него сердце доброе было. И по жизни, вот все время поражало. Не хочу сказать, что богема, она такая вот, я вообще-то думала хуже, пока не столкнулась в связи с похоронами. Думала по-другому, свободные нравы, не знаешь, кто от кого родил, если так грубо. А когда это все случилось, я с другой стороны людей узнала, художников и всю эту сферу. Одно дело вот простой люд, он ясен, понятен, поскольку мы «квадратные», а вы совершенно иные.

Владика всегда трогало, когда этому плохо, тому плохо. Я помню, болел Арбузов, он ходил к нему. Я что-то приготовлю, он понесет в больницу. Забыла, как его зовут, тоже был художник, голосок у него такой, голосочек, такой, ну в возрасте. Было у Владика такое, всегда помочь, постоянно болела душа за других людей, близких ему.

На Бали он и меня звал. Он меня все время звал. Помнил, что я увлекалась эзотерикой. «Тебе там понравится, ты там будешь медитировать, будешь учиться, это все тебе близко». Все время меня звал. Владик говорил, что отдыхает там душой. Что он там совершенно другой человек.

– Каждая клеточка у меня отдыхает, наполняется силой.

– Просто от того, что сейчас тебя там никто не травмирует, никто к тебе не лезет с вопросами. Когда приезжаешь в Москву, постоянно люди, люди, люди, разговоры бесконечные.

Даже я там устаю, в течение дня устаю от потока людей. Поток нескончаемый, как в мавзолей. Вот я приезжаю к нему в гости, это проходной двор. Я не знаю для чего они приходили. Я приехала, сварила борща. И он: «Слушай, Лешка, приходи! Мама такой борщ сварила». И вот, пошел народ, идут и идут без конца. На следующий день другое. Придут, пьют кофе, чай, разговаривают, разговаривают, без конца.

Почему мы с ним разъехались, мы жили же в двухкомнатной квартире, потому что это было невозможно. Поток людей нескончаемый. Давно началось это, после армии. Как он пришел и началось. Я все время говорила:

– Ты закройся на время, закройся, на недельку. От общения надо отдыхать. Это же забирает энергию. И вообще, так невозможно.
– Это моя жизнь.

Все. Мне кажется, он не успевал за своими идеями. Почему-то у него все было на скорую руку. Сделает это скотчем, он не успевал, у него все рождалось, как поток какой-то. Слава для него существовала. Я ему начинаю говорить: «Владик, мне все-таки не нравится твоя жизнь, что это за жизнь такая? У тебя ни квартиры, чтобы где-то можно было закрыться. Я всегда тебе рада, приходи, но это всеравно. Ты же меня не выкинешь или я тебя, человек должен иметь собственное пространство». А он все отвечал: «Это ерунда, все это ничего». Но он в то же время уходил. Убегал, то к одному другу, в Москве, там был у него Леня Куропаткин, бывало такое. У человека все равно заканчиваются силы и он должен куда-то уйти, скрыться и хотя бы два дня передохнуть. И здесь у меня, в последнее время, не бывало, чтобы он подолгу сидел, постоянно кто-то был рядом.
Он спрашивал: «А чего ты добилась? А я вот, смотри, я выставляюсь в музеях. Я уже такой вот художник с именем. У меня все-таки есть уже имя свое, понимаешь?». Здесь у меня лежат буклеты, приходившие из-за границы, приглашения, я даже не знаю что это все такое. То есть у него было понимание, что он сделал свое имя. Что он там в музее, здесь в музее. Деньги его не волновали, а волновало его, что он хотел определенности.

Когда с Татьяной Амешиной, они с Владиком жили, мне очень даже было радостно. Когда они приехали, мне было 55 лет. Они приехали вдвоем, ко мне. Я была рада видеть их вместе, но вот у них не сложилось. Она очень его ревновала. Я говорила ей, что «Глупенькая, не надо так».

Вот все его письма. Наверное, все матери собирают письма. Это тоже Владик написал. «Один единственный упырь», сказка какая-то.

Интервью: Алексей Ловцов