Антон Адасинский
Антон Адасинский с 1982 года шесть лет был актером театра пантомимы Вячеслава Полунина «Лицедеи». Ставил шоу и выступал с авангардной рок-группой «АВИА». Основал неофольклорную группу Derevo в 1988-м, сейчас ее определяет как «неофольклорный синдикат». Сегодня в работе фильм-мюзикл о сумасшедшем физике-акустике, съемки которого пройдут в Петербурге и Германии. Премьера спектакля «Кецаль. Глава вторая» — 22 марта в Мюзик-холле.
Спектакль «Кецаль», названный в честь священной птицы из ацтекских мифов, появился в 2004 году. «Кецаль. Глава вторая» — его продолжение?
Это редчайший в Derevo случай: имя спектакля, от которого мы сейчас отдыхаем, всплыло само. В разговорах о нем мы поняли, что он оторван от человека своей обнаженной телесной эстетикой и смотрится как будто издалека. Появилась мысль: а что если в этих древних легендах окажутся люди сегодняшние? У них больше нет никаких компьютеров, маршруток, работы, они не понимают, зачем проснулись, куда идти. Весь социум остановился, посредник между человеком и великостью мира — город — исчез. Осталась же огромная система звезд, праздников весны, урожая, календарь универсума. И тогда нынешние люди находят в себе древние кнопки, отвечающие тем ритуалам.
Замысел появился из коллективных обсуждений?
В течение полутора лет мы делали много импровизаций на эту тему. То один покажет, что он придумал, то другой. Поскольку мы работаем все вместе, непонятно, где чья идея, это все висит в воздухе и друг другу передается. А потом уже и сам спектакль начинает диктовать свою эстетику.
Что изменилось в вас за время существования Derevo?
Когда я только начинал, мое тело не отвечало моим эмоциям, я очень сильно переживал. Было страшно — готовясь к спектаклям, я не ел и не спал. Сейчас, после стольких лет, инструмент заточен, все эмоции я передаю телом, поэтому спокоен. Главное, чтобы чувства были по-прежнему глубокие, потому что юноши и девушки в Derevo намного моложе меня, у них все светлее и чище, и мне сложнее среди них, они свежее. Я-то груженый уже, чищу периодически голову, но все равно. Чтобы мозг оставался чистым, просто не надо туда ничего запихивать: не читать газеты, не смотреть телевидение, не слушать новости. Потому что людей больше не спрашивают, хотят они это слышать или нет.
Что за люди участники Derevo? Как они вас находят?
Это загадочная история. Нам важны фантазии и сны человека, а не его физические данные. Можно не помнить снов так, чтобы передать их словами, но уметь их станцевать. Научить технике, двигать руками-ногами, — это вопрос хороших упражнений, главное, чтобы внутри были интересные тайники. У нас задерживаются те, у кого по глазам видно, что они живут больше там — в снах, фантазиях, — чем здесь. В Derevo каждый обязан делать свои фрагменты: чем больше сделает, тем больше дается времени на сцене. Никто никому ничего не придумывает. Ничего не придумал — сидишь за кулисами, кукуешь.
Отличаются ли люди, сотрудничавшие с вами раньше, от тех, что приходят в Derevo сейчас?
Сейчас у людей по мозгам прошла какая-то социальнополитическая кочерга. Народ быстро устает, ленится, всем нужно все и сразу, чтобы прямо назавтра у них был успех, деньги. Я говорю своим ребятам, что до выхода на сцену нужно минимум месяца три-четыре, это чтобы на двадцать секунд появиться. Сейчас молодым тяжело: стыдно быть бедным, стыдно быть хиппи, стыдно быть бомжем, стыдно прийти в гости поесть. У нас таких комплексов не было.
Ваш театр много лет называют новаторским.
Мы первыми обратились к эстетике голого тела, но при этом в ней нет никакой эротики. Многие удивляются, как можно добиться такой чистоты, превратить тело в нейтральный инструмент, в котором нет ничего эротического. Мне, говоря на жаргоне, по барабану, правильно ли я танцую, играю, выступаю, мне интересен только я сам, то есть мое «я», эго, выше моей профессии. Кстати, Сокуров позвал меня играть Фауста, потому что он это увидел и сказал: «Вам ничего не нужно играть, потому что вы поднялись над собственным естеством и работаете на уровне “я”».
На вас никогда не влияло чужое мнение?
Я всегда решал за себя сам. Еще в юности, как только в семье возникало любое сильное напряжение, я тут же уходил туда, где его не было. Жил у знакомых, соседей, как и все в те годы, — тогда многие хипповали. Мама у меня всегда отлично все понимала, все мои поиски, понимала, что в такой домне переживаний наверняка что-нибудь получится.
Вы с детства занимались музыкой, танцами?
Занимался фольклором, гитарой, танцевал джаз-танец, параллельно учился играть на барабанах, но никак не мог это куда-то приложить. Году в 1983–1984 м пришло понимание, чем я не хочу заниматься. Когда я собрал себе студию, то сказал: не знаю, что буду делать, но какие-то мысли-видения у меня есть. Я понял, что не могу укладываться в рамки лирической клоунады, логических историй. Когда все стали отходить от пантомимы, я в ней остался: она позволяет создать иллюзию мира, которого нет. Еще в молодости я обратил внимание на Жана-Луи Барро в фильме «Дети райка» Марселя Карне, он впервые сделал танцующую пантомиму. В то же время мне случайно попались фотографии шизофреников 1930-х годов из Психиатрической больницы имени Скворцова-Степанова: такие эмоции, что просто руки трясутся. И примерно в то же время я увидел альбом с танцовщиками буто — они делают нечто на грани безумия, но не переступают через нее. Так это все загадочно совпало.
Фото: Алексей Онацко
Текст: Варвара Фомина
Комментарии (0)